Олег Попцов - Свадебный марш Мендельсона

— Не согласен, — отвечаю я. — Человек нарасхват. В этом существует какая-то ложность. Чего здесь больше: твоей незаменимости или твоей удобности? А вдруг так — человек на потребу, человек удобный? Могут быть удобные ботинки, удобная постель, стул. Масса удобных вещей… Их можно убрать в карман, продать, подарить.

— Ты мне завидуешь, — говорит Мишка очень убежденно, будто я в самом деле ему завидую.

Мишка отворачивается, я вижу, как ходят желваки по тугим щекам. Почему он не наорет на меня? Мои слова справедливы, но они горьки, горечь привычно выплевывать. Мишка крутнулся на каблуках. В голосе безразличие, лень.

— Нужно петь — я пою. Нужно играть на гитаре — я играю. Нужно рассказывать анекдоты — я незаменим. Нужны магнитофонные записи — у меня лучшая коллекция. Ты отказываешь человеку в достоинстве быть современным.

— Ты не современный, Мишка. Ты ко времени.

Этого разговора не было, и, может быть, никогда не случится. Такое впечатление, словно мы разругались заочно.

Так и останется его стоэтажное «я» при нем, мои верования в призрачность этого строения — при мне.

Ах, если бы наши прегрешения мы научились замечать накануне! Ну да, кому нужны эти восклицания.

Будешь у Савицких, передай от меня привет.

До встречи. Кирилл.

Сколько раз говорил себе: «Оставь их в покое. Твои герои — взрослые люди. Они не нуждаются в поводырях. Это их право — быть непонятыми».

И казалось, нет причин не согласиться с самим собой. А червь сомнения гложет и гложет. Словно бы есть необходимость доказывать кому-то, что ты очевидец и знаешь о героях больше, нежели читатель, прочти он эти письма от строчки до строчки. Иначе не поймут и в чем-то разубеждать придется. Все суета. Поймут. И встречи мои с героями лишь продолжение их писем, не более того. Ведь и то истина — в письмах всего не скажешь.

Она меня встречает с радостью, рассказывает о школьных делах, об Анюте. Не дает вставить слова, боится, что я заговорю о чем-то главном. Она не говорит о Кирилле. Я тоже молчу. Мы никудышные актеры. Мы думаем о нем.

— Я тебя век не видела, — говорит она.

— Век не так велик — всего три месяца.

— Странно! У меня появилось иное ощущение времени.

— Не жалеешь?

— О чем?

— Ну хотя бы о чем-нибудь?

— Жалею.

— Все в твоих руках.

— Ошибаешься. Теоретически в моих руках половина, практически — много меньше.

Сейчас прибежит Анюта, вскарабкается на колени и потребует, чтобы я рассказал сказку.

— Хочешь знать, жалеет ли он?

— Не хочу. Во всяком случае, от тебя.

— Ты мне не веришь?

— Напротив. Ты последняя инстанция. Как скажешь, так и есть. Коли плохо, то не останется даже клочка надежды. Ну так вот, — она хватает меня за руки. — Молчи.

— Ты же не знаешь, о чем я хочу рассказать.

— Не знаю. — Глаза большущие, испуганные серые глаза.

— Он просил передать тебе деньги. Собирался привезти, но…

— Я понимаю… Он уехал, да?

— Уехал.

— Надолго?

— Видимо, нет.

— В таком случае я подожду. Он их принесет сам.

— Разве это что-нибудь изменит?

— Нет.

— Тогда какой смысл?

— Никакого. Я люблю принимать гостей.

Здравствуй, Кирилл!

Анюта получила первую тройку. Приезжай и отругай ее. В нашем хозяйстве переполох. На совещании в облоно нас критиковали. Вряд ли больше, чем остальных, но… Так уж повелось: если говорили о двадцать пятой школе, то только в превосходной степени. Наиболее продуманная, самая интересная, самая последовательная… И вдруг критика. Нам тяжело, а каково директору? Он на любое совещание в зал только через комнату президиума входит.

Лев Титыч повергнут, удручен, растоптан. В одночасье спустился с небес на землю. Каково, а? Мы это понимаем и где-то в душе жалеем нашего вспыльчивого, сумасбродного, но в общем-то доброго директора. Он стоит на пороге учительской, взбудораженный, шляпа на затылок сбита. Лев Титыч похож на дачника, опоздавшего на поезд. Состав уже ушел, а он еще живет ощущениями невероятной спешки.

— Вот так, — сказал директор таким тоном, словно все, что он собирался сказать, уже сказано и многозначительное «так» должно вселить в каждого из присутствующих состояние трепета и ожидания.

Директор подумал, видимо, посчитал свой монолог слишком сжатым, добавил:

— Доработались.

Лев Титыч опустился на свободный стул, провел по лицу рукой — жест, подтверждающий чрезвычайную усталость, заговорил монотонно, не своим голосом: