Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

Не расправляя постель, вытянулся во весь рост, уставился в потолок. То ли у Старателева, то ли у главного зоотехника слаженно пели: «Глухой неведомой тайгою». Как-то на вечеринке у педагогов Виталий Денисыч попробовал запеть и прорвался таким сокрушительным ревом, что все шарахнулись. Он сконфузился, а потом Капитолина долго выговаривала ему: нужно знать свои возможности и, если медведь на ухо наступил, не портить песню. С тех пор Виталий Денисыч заниматься вокалом избегал…

«Ничего я не умею, жить не умею», — сокрушался Виталий Денисыч.

Откуда-то наплыли заросли ивняка, забулькала речка; из воды выходила Татьяна. Ясно так, озаренно улыбалась, глядя мимо Виталия Денисыча, на кого-то другого. Он силился обернуться и никак не мог, словно окостенел.

Через несколько дней после Нового года он зашел в свою «контору» — деревянный домик, расположенный возле гаража: надо было распорядиться, чтобы в детский садик направили на ужин флягу молока. У Корсакова был, по старым понятиям, свой довольно крупный колхоз — столько людей, техники, угодий в его распоряжении, и иногда такие мелочи, вроде фляги молока, он упускал. Чугунная дверца печки-голландки раскалилась малиновым жаром. На скамье в расстегнутых телогрейках отдыхали Манеев, слесарь Печенкин и еще несколько механизаторов, нещадно дымили. За столом, подперев скулы кулаками, сидела Татьяна; даже слезы, похоже, в глазах ее поблескивали.

— Что-то стряслось? — забеспокоился Виталий Денисыч.

— Стряслось, — обиженно повторила она, и дрогнули вниз уголки губ. — На голодном пайке сидим, а скоро и совсем отощаем.

— На все пойду, а добуду! — Корсаков обращался к одной Татьяне, вовсе не сознавая, на что это «на все» он может пойти. — Не забудьте садику молоко, — обернулся из двери и спустя минуту уже катил на уазике к правлению. Он увидел решение, начал действовать. Для Татьяны, для колхоза, для себя.

На «заграничную командировку» Однодворов выделил Виталию Денисычу газик главного зоотехника. И вот Корсаков оказался посередь чиста поля, в пятнадцати километрах от города Красноземска, и, приоткрыв дверцу кабины, с обочины грейдерного тракта, облизанного поземкою, до слезы всматривался в зимнюю даль. Волнистые снега в голубоватой полуде неподвижно уходили к горизонту, и там угадывался, а может быть, и мерещился хвойный лес.

«Лыжи бы», — подумал Виталий Денисыч и вылез на дорогу, похрупывая валенками по снегу. Где-то здесь, как объяснили словоохотливые жители недалекой отсюда деревни Лисунята, вот у этой приметной одинокой сосны, голышом зябнущей на ветрах, должна отворачивать в поле грунтовая дорога. Точно, дорога имеется, да глубоко ли ее завалило?

Попробовали пробиться. Газик взревывал возмущенно, валился по-медвежьи, буксовал, вышвыривал из-под колес снеговые фонтаны, заносился набок — того и гляди, ляжет на кабину, и наконец силы его иссякли.

— Тут и вездеходу хана, — хмуро сказал шофер, скидывая парящую шапку.

— Ладно, ты выбирайся, а мы — пехотой, — сказал Виталий Денисыч и опять вылез и сразу, при своем немалом росте, ухнул по пояс.

Сосны давно не было видно, зато впереди маячило какое-то строение, и Корсаков решил пробиться к нему. Поземка, к счастью, совсем присмирела, да Виталий Денисыч и позабыл о ней. Он проваливался, падал на четвереньки, в валенки, в перчатки, даже за шиворот дубленого полушубка набивался снег. Но кровь гулко толклась во всем теле, было жарко, и он то и дело вытирал горящее лицо. Местами дорога как бы приподымалась к поверхности, ощущалась под ногами, и можно было наверстывать время.

Строение оказалось просторным деревянным сараем, вернее, крышею на высоких, метра в четыре, столбах, А подальше синевато отсвечивал крутыми скатами огромный стог.

«На газике мы телепались примерно километра два, — прикидывал Виталий Денисыч, — а то и с гаком. Стало быть, до тракта клади шесть…»

За стожищем снегу было мало, всего по колено, и вскоре Виталий Денисыч отоптался, принялся расчищать боковину. «Будто мышонок в краюху въедаюсь», — засмеялся он.

Внезапно сверху обрушилась лавина и превратила Виталия Денисыча в снеговика, и ему стало вовсе весело. Он любил действие, и именно такое, когда результат был очевидным и зависел только от его усилий. Это уж другое, чем выпрашивать, выцыганивать у людей то, чего у них самих-то, вероятнее всего, не имеется. Это можно потрогать руками.

А в руках у него был клок соломы, отличной, мягкой, желто-зеленой, и такой летней сладостью ударило в ноздри, таким настоем погожей августовской зрелости, что Виталий Денисыч ахнул от неожиданности и долго стоял зажмурившись.