Раиса Лыкосова - Встретимся на высоте

Скрипят колеса телег. Толя лихо щелкает сыромятными, с мирного времени сохраненными вожжами по буланому крупу Рыбки: крутоват этот бок Осиновой.

— Экая ты недогадливая, — говорит Тонька. — Жалко ей было из Кукуя уезжать. И Вальке тоже.

— Чего же уехали? — с обидой бормочет Натка.

— Экая ты… Тебя самою бы завезти куда-нибудь. Ну хотя бы в Ворошиловград ихний. Ты бы разве домой не уехала?

Натка не знает, уехала бы она или не уехала. Она оглядывается по сторонам и радостно кричит:

— На гору выехали! Вставай, Тонька. Посмотри, какая даль, дух захватывает!

— Да чо смотреть-то, чо смотреть? Уж ехали. Уж видели все.

— А ты сейчас. Вон туда взгляни! — Натка машет рукой вперед.

— Ну, Башкирия там. Толя же днем показывал, — устало зевает Тонька.

— Может, и Башкирия, а только море там сейчас огромное. Смотри, так и ходит волнами. Так и ходит. И по нему, по синему морю, белые паруса плывут.

— Ты чо? Ты чо? Какое море еще? — Тонька удивленно поднимает голову. — Может, скажешь, с Осиновой горы Москву видно. Ну и шкодная же ты, Наталья. Груда облаков, а она закудахтала: «Паруса, паруса!» — Тонька сокрушенно качает головой и снова ложится. — Уж я тебя знаю. Больше не проведешь.

Что спорить с Тонькой. Бесполезное это занятие. Натка торопливо оглядывает открывшиеся с высоты дали. Обоз вот-вот перевалит через Осиновую, и тогда все исчезнет.

В вечернем рассеянном свете тускло желтеют поля. Они полого спускаются все ниже и ниже. Увал за увалом. А в самой низине — густая чернота леса. Там, видно, и расположен Кукуй. Какой маленькой точкой представляется Натке с высоты их починок. А за черной низиной, поднимаясь также увалами, до самого горизонта синеют поля и леса Башкирии.

Перед спуском Натка еще раз оглянулась назад. За темно-зеленым пристанционным лесом горячим тревожным пламенем широко разлился закат. Где-то в той стороне шла война. Туда уходили один за другим два поезда. Первый оглашал сейчас стальным перестуком уже невидимые отсюда края. Он торопился. Он увозил бойцов на войну. За ним, чуть медленнее, пыхтя и поскрипывая, спешил другой — мирный пассажирский поезд. Он вез детишек, подростков, женщин в их родные места, под свои, пусть и разбитые, крыши.

В сторону заката, куда умчались поезда, по бледному остывающему небу тянулся косяк птиц.

«Они, наверное, тоже спешат на освобожденную землю. В свои сады и степи», — подумала Натка, провожая птиц взглядом…

И в эту минуту она вновь услышала далекое стучание колес. И опять прокричал паровоз, протяжно и длинно: ту-ту-у-у-у!

«Еще один. И снова туда. Может, на нем увозят рожь и пшеницу нашего Красного обоза», — от этой мысли сердце Натки наполняется гордостью.

Вот длинная черная цепочка птичьего каравана в последний раз отчетливо проступила на пламенеющем небе и быстро истаяла. А вечернее гулкое эхо все еще разносило по сумеречным перелескам прощальные крики паровоза и перестук вагонных колес.

В печной трубе завывает матерым псом вьюга. Тяжелыми черными комьями застыли в жидких кронах сосен вороны. Ветер заламывает воронам хвосты, метет с крыш и гонит по улице снежную крупу, обрывки газет, разный мусор.

Ленька стоит у окна и вглядывается в проходящие по широкой улице с сердитым урчанием машины. Огромные, обтекаемые, как танки, на гусеничном ходу вездеходы, юркие, с широкими кузовами «Татры», длинные с приподнятыми вверх кабинами, напоминающие осанкой ползущих крокодилов «Магирусы».

С кухни плывут запахи квашеного теста, свежемороженой рыбы. Егоровна все утро гремит там заслонкой и листами. Валерка приносит из чулана и ставит около Ленькиных ботинок белые подшитые валенки.

— Примерь-ка вот дедовы самокатки.

— Мыслимо ли на морозе в энтих-то колотушках, — поддерживает его Егоровна и, подперев сухим кулачком подбородок, оглядывает невысокую длиннорукую Ленькину фигуру.

— Садитесь-ко к столу, пока пироги не остыли. Леня все утро, как конь стреноженный, у окна… Доброхоты! Вот доброхоты-те! Еще одному своим мостом голову заморочили, — сокрушенно качает она гладко причесанной головой, по-прежнему гремя на кухне ухватами и листами.

Валерка снова идет в чулан и приносит серую дедову стеганку.

— Вот куфайчонку натянешь на пальто-то, и в самый раз будет.