Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Из-за кусточков вывернулся мужичок коренастенький. Вот он, Сенечка!

— Теперь-то я не уйду от тебя, — проговорила Евланьюшка, обращаясь к Хазарову, громко проговорила. Хотелось, чтобы ее слова слышал сын. Но мужичок пробежал, промелькнул, на нее даже не глянув. Не Сенечка то…

Вдруг закуковала кукушка. Евланьюшка обрадовалась, забыв о всем на свете: «Ой же, милая-а! Тебя-то, кукушечка, я и звала сюда. Тебе-то, кукушечка, и жить тут…»

И спросила, глядя в ту сторону, откуда доносился ее крик:

— Скажи мне, вещунья, сколько ж я лет проживу?

— Ку-ку! Ку-ку! — летело бесконечно. Над сквером. Над спящим городом. Евланьюшка не считала. Веки, голова тяжелели — и голос кукушки удалялся все дальше и дальше. Вот Евланьюшка ткнулась лицом в землю. Виском задела о кромку постамента. Боль вернула сознание. Евланьюшка спохватилась: где же люди? Успеют ли спасти? Увидела человека, хотела встать, но тело-то уже закаменело. Хотела крикнуть: милы-ый, позвони сыночку… тут я… Но и язык, который так исправно служил ей, теперь не повиновался. Она опять ткнулась лицом в землю. И опять, ударившись виском, пришла в сознание, словно для того, чтобы вздохнуть: о-ой? доигралася я-а-а…

Косматый парень, к которому она хотела обратиться за помощью, подошел к ней и без зова. В руках держал кукующий ящик. Постояв, поглядев на Евланьюшку, буркнул:

— Т-тоже нахлесталась? — Евланьюшка не отвечала. — Спишь, что ль? Дура нарядная, нашла место. Д-да за эт-то место… двадцать суток не пож-жалеют т-тебе.

Он постоял, озираясь. А из ящичка все кричала кукушка, отсчитывая Евланьюшке бесконечные годы жизни…

Взволнованные, запалившиеся дети Семена подняли Григория Пыжова спозаранку:

— Баба Евланья померла! Папа прислал за тобой.

Григорий собрался быстро, по-военному. Весть принял спокойно, как должное. Ребята рассказывали наперебой: бабушка-то зашла вчера да глянула на фотокарточки — и побежала за гостинчиками, но заблудилась, наверно, и померла… а они ее искали, искали, утром только нашел папка…

До памятника Хазарову, где лежала Евланьюшка, было рукой подать. Минуту, другую Григорий шел спорым шагом, а потом все-таки побежал, и так, как уже давно не бегал, — не щадя больное сердце.

Он успел. Евланьюшку только-только положили на носилки. Ночью пала роса. Волосы ее были словно унизаны бисером, И она показалась ему удивительно красивой. Григорий даже поймал себя на мысли: вот сейчас она встряхнется, вздохнет и скажет всем собравшимся тут:

— Ба-ах, башеньки! Да куда вы меня несете? Меня и свои ноженьки еще носят.

Девушка, стоящая рядом с Григорием, спросила:

— Ой, какая благородица! Актриса, да?

И он ответил:

— Актриса, каких мало. Редкого таланта.

А носилки с Евланьюшкой задвинули в кузов. Как по сердцу, хлопнула дверца. У Григория вдруг навернулись на глаза слезы. И он отступал, отступал, стараясь, чтоб никто не видел его глупых, совсем ненужных слез. Люди уже сердили его, когда о чем-то спрашивали. И он снова отступал. Но вот машина рванулась с места. Поехала Евланьюшка в свою дальнюю дороженьку. Поехала…

Хотя все разошлись, Григорий долго еще стоял здесь, у памятника Хазарову.