Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Ездила, Гришенька. Перед войной ездила, чтоб еще больше заболеть. Не всегда человеку море да солнце помогает. Ой, не всегда-а!..

Григорий улыбнулся так, словно понимал, что́ за тайный смысл скрыт за ее словами и печальным вздохом.

— Может, неудачное время выбрала?

— Ох, времечко-то удачное! Лето красное буйным цветом полыхало. Да что цвет? Что ярки-ий? Кому радость несет, кому горюшко неизбывное…

— Где же ты была? Прости уж за назойливость. На Кавказе, в Крыму?

— Да в Ялте. В Ялте слезы пролила! — с сердцем проговорила Евланьюшка. И щеки окрасились негодующим румянцем: ох, противны-ый! просишь об одном, а он свое, пустое, крутит.

Митькиному внуку хлопали так неистово, что он еще исполнил песню: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама». Эта песня еще сильнее напомнила ей о Семушке, о своем загубленном таланте, разбитой жизни, и Евланьюшка всплакнула: «Я по гвоздикам все шла. Ноженьки в крови и ссадинах. Мне ли петь было, улыбатися-а?..»

— Кажется, парень поет через горе, — сказал Григорий. Евланьюшка, хотя и совсем осерчала на него, но тут поддержала разговор:

— Верно, Гриша, верно. Пожар у нас вчера приключился велики-ий. Так дедушка его, Митькой-казаком звать, погиб на том пожаре. И скрывает свое горюшко внук от ребят-товарищей.

По тому, как вскинулись брови Григория, Евланьюшка поняла: ох, ошеньки! неужто и он знает Митьку-казака?!

— Я вот и подумал: через слезы поет парень, — проговорил Григорий и стал расспрашивать, что за пожар был, как мог погибнуть старик. Поговорив об одном, заключенье сделал совсем о другом: — Нет, Ева, твою песню не хворь убила. Твоя песня — Рафаэль. Без него умерла и песня. Кстати, не ты написала на него анонимку?

Евланьюшку даже вскинуло с сиденья.

— Ой, Гри-иша! — только и промолвила она.

— Не понял: писала или нет?

— Да как тебя, змея скрытного, земля-то носи-ит?..

— И все-таки не понял: да или нет?

— Могла ли я на любимого своего-о?..

— Могла, Ева. Анонимка написана женщиной, которая хорошо знала Рафаэля. На конверте стоял ялтинский штемпель… Что ты на это скажешь? В то лето Хазаров женился. И я провожал их в Ялту. Вы встречались там? Заиграла ревность, и ты отомстила?

— Гри-иша, Гри-иша…

— Ева, я тебе не скажу о сыне ни слова. А сама ты его не найдешь даже с милицией. Гарантирую! Я это по себе знаю: искал не год, не два — и напрасно. Фамилия у него теперь другая… Семушка сам разыскал меня… Ну, скажешь?

— Откуда тебе о штемпеле знать? Да и августов, милы-ый, много, множество. Может, разными августами мы отдыхали…

— Нет, Ева. Не разными. Когда я проводил Хазарова, я поехал… В общем, к вам… Я иногда приезжал, чтобы поглядеть на тебя хоть издали. Да! И я простоял полдня, прячась. Алешка был один. Он заметил меня и крикнул с крыльца: «Заходи, Петрович! Не хоронись. Когда-то надо поговорить. А тут, кстати, Ева на курорт уехала». Я ушел. Я не стал с ним разговаривать..

«Ба-ах, как он подъехал! Скрытны-ый, осторожны-ый… Змей, змей! Околпачил старую дуру. Никто не мог, а он… тут как тут. Думала: сердобольного разыгрывает. Вот и разыграл… Да за горлушко Еву свою. И убьет, убьет! Сказывали цыганки: дальняя тебе дороженька лежит. Убивал врагов из пушек. А я-то кто ж для него?»

— Нет, нетушки! Про штемпеля не знаю, не ведаю. Но не грешная-а-а… Что не грешна, то не грешна. А про Семушку — скажи, Гришенька. В пояс поклонюсь. Паду к ногам твоим. Скажи: где найти нашего мальчика?

Евланьюшка и на самом деле упала к нему в ноги.

Был ли это умысел, было ли это крайнее отчаянье — Григорий не думал. Женщина, когда-то любимая, пусть своенравная, пусть не в меру, гордая, в ногах перед ним — это потрясло его. На ее унижение было неприятно глядеть. Очень скверно! Отступая от Евланьюшки к окну, он повторял потерянно:

— Ева, встань. Прошу тебя: встань. Ты ж не себе делаешь больно — мне.

А она возликовала: «Господь-боженька! Ой, спасибочко! Нашла слабиночку, нашла тропиночку…»

— Ева!

— О-ох, да не встану-у, не распрямлюся-а. Нет же, нетушки, Гришенька, сахар ты мой белый. Буду ползать у ног козявочкой, буду выть, голосить бездомною собакою, вдовою безотрадною, пока не услышу из уст твоих холодны-ых про сыночка своего, про кровиночку… А и готова целовать пыльны ноженьки.

Надя, никогда не видевшая ничего подобного, прижалась к стеллажу.

Григорий отвернулся к окну, с дрожью, как женщина гладит ноги. И целует. Целует… пыльны ноженьки.

— Слушай, Ева: молчал я потому, что тяжко говорить об этом. Нет Семушки… В войну еще сгинул где-то. Искал я его долго, да не нашел. Нет, Ева, твоего сыночка…