Александр Осипенко - Огненный азимут

На душе было горько: жалеешь одного, чтобы причинить боль другому.

В лесу их догнали три парня. Тышкевичу показалось, что он их видел в деревне, когда собралась толпа.

— Куда вы? — удивился Тышкевич.

— С вами,— ответил за всех самый бойкий.

— Нечего примазываться,— оборвала его Прусова.

Но Бондаренко заступился за парней:

— Пусть идут. В Красную Армию поступят.

Тышкевич согласился.

...Дорога вела через лес. Тут в чаще, укрытой от ветра, не мело. Только сыпалась с деревьев колючая снежная пыль, присыпая дорогу изморозью.

Где-то за рекою шел бой. Канонада то приближалась, то отдалялась. Тышкевич приказал идти по лесу. На дороге можно было встретить немцев. Опять увязали в снегу. Уста­лость и безразличие ко всему сковали людей. Хотелось при­лечь прямо на снег и лежать, покуда не придут сюда наши.

В сумерках показалась лесная прогалина. Деревья рассту­пились, и глазам открылось поле, пересеченное дорогой.

Вдоль нее торчали редкие кусты, занесенные снегом. Непо­далеку виднелась деревенька. Присмотревшись, Тышкевич увидел людей, толпившихся у хат. Партизаны свалились в снег. Дорога через лес лишила их последних сил.

Вскоре из деревни потянулась толпа людей. Не дойдя до леса, они остановились. Тышкевич с Малаховским, прячась за елками, подошли к ним совсем близко.

Долговязый немецкий офицер тихо отдавал команду, и солдаты старательно подвязывали котелки, ранцы. Мала­ховский шепнул Ивану Анисимовичу:

— Боятся лесом идти. Ну и гонят их!..

План возник мгновенно. Как только солдаты вошли в лес, партизаны тронулись им наперерез. Отступало не больше двух рот. Шли, стараясь не производить шума.

— По одной обойме — и отступать,— приказал Тыш­кевич.

Люди залегли. В темноте едва угадывалась дорога. На ней сперва появился офицер, потом косяком хлынули солдаты. И тогда шум леса был заглушен торопливыми выстрелами.

Тышкевич видел, как немцы, не нарушая строя, побе­жали. Был слышен топот ног. И кто-то бил по партизанам из автоматов. Вероятно, двое, прикрывавшие отход.

Короткий бой придал сил. Было радостно, что немцы отступают, бегут, напуганные неожиданными выстрелами.

Тышкевичу казалось, что только теперь они начали по-настоящему воевать. И уже надо было идти к своим, кончать войну. Было жалко, что не хватило боеприпасов для полного разгрома этой части, видимо, потрепанной в боях.

36

Сквозь густую изморозь в окна хаты пробивался совсем слабый синий свет луны. Было удивительно, как Коршуков не натыкается на вещи, расхаживая по комнате на своих длинных, негнущихся ногах.

Дней пять Чабановский успокаивал Коршукова, приду­мывая разные обстоятельства, которые могли задержать Яд­висю. На шестой день он ничего не сказал. И тогда Коршу­нов закружился по хате.

Теперь они жили в Баравухе, занимая вдвоем чистую по­ловину большой хаты с окнами на унылый луг. Хозяин, дядя Владека, изредка заходил к ним, рассказывал новости. Ново­сти не радовали. А тут еще навалилось свое горе.

В глухой тишине грохотали каблуки: грук-грук-грук- грук-грук. Поворот. И снова: грук-грук...

— Станислав Титович, присядь же ты, сделай милость. Ну что ты все ходишь?

Чабановский страдал не меньше Коршукова... И все же не так остро и болезненно, как он. "Черт меня надоумил послать на связь Ядю" — с отчаянием думал Чабановский.— Теперь и сами как прикованные. Надо было пойти всей груп­пой. Да и он сразу согласился. Почему?.."

Коршуков все вышагивал по комнате: вдоль, поперек, по диагонали. В лунном свете он казался высоким, неуклюжим и страшным, как привидение.

"Нехорошо получилось,— продолжал рассуждать Чаба­новский.— Семь мужчин, а в разведку женщину послали. Вот, черт побери, джентльмены. Лучше бы Леньку отрядил, этот из любой беды выкрутится. А может, зря волнуемся. Могла же она задержаться. Факт, могла. Все равно гадко... Бегает, как волк в клетке".

В другой половине хаты спорили хозяева. Гулкие шаги Коршукова мешали слушать, о чем препираются старики. Хотя это и неважно. А что важно? Война. Пусть ею черт по­давится!"

— Я все понимаю, Станислав Титович,— заговорил он.— Виноват безусловно я, и ты себя не казни. Мне тогда взбрела в голову эта мысль. Думалось, женщине будет легче пройти через гарнизоны... Давай закурим, Станислав Титович...

— Не хочу. — Коршуков стал ходить еще быстрее.— Прощать человеку — это очень великодушно. Знаю. А само­му себе разве простишь?

Он сел возле Чабановского. Руки зажал между коленя­ми. Чабановский прикурил самокрутку, поднес Коршукову, насильно сунул в рот.