Александр Осипенко - Огненный азимут

Савка со Степаном тянули Самороса в глубь камеры, по­том бросили его и сами отбежали.

— Тебе не хватает воздуха? — спросил надзиратель, угрожая пистолетом.— Взять его!..

Двое сильных, по-деревенски неповоротливых надзирате­лей, пьяноватых, а потому и отчаянных, подхватили Саморо­са под руки. Он не сопротивлялся: весь заряд его энергии был уже растрачен.

Пять суток отсидел Саморос в сыром тесном карцере. Ко­гда его вытащили оттуда, он едва держался на ногах. Перед глазами плыли желтые круги и все покачивалось, словно на крутых волнах.

Камера показалась ему родным домом. Савка-цыган стоял над ним на коленях и что-то говорил. Никита словно оглох. Слова для него не имели никакого значения.

Он знал, что после карцера уже не поправится, но не рас­каивался, что тогда погорячился. Теперь ему было все без­различно. И даже то, что сделала Степанида, его не волно­вало. Что можно ожидать от женщины, обезумевшей от ревности? Коршукову повезло... Ого, тот всегда был хитре­цом. Такая женщина... Не побоялась пойти на такое задание. Степанида не пошла бы. А Вера?.. Где она? Вера славная! Вот кто была бы преданной женой. С такими ничего не страшно, даже смерть.

— Ну что, дорогой, смотришь,— наклонился над ним Савка.— Задыхаешься... Погоди, я сейчас открою окно. Ка­мера проветрится.

Он залез на стол — две широких толстых доски,— выта­щил из-за решеток тряпки. В камеру ворвался ветер. Под потолком закружились белые колючие снежинки.

Цыган кричал сверху, как с неба:

— Ой, завируха!.. Метет, света белого не видно. Ежели не потеплеет, замерзнем.

На него закричали:

— Затыкай окно! Надумал совать нос во двор — мороз откусит!

— Хлопцы! — завопил цыган. Повернувшись лицом к камере, он махал руками. Никто не понимал, что с ним про­изошло.

И вдруг сквозь разбитое окно в камеру ворвался гул винтовочных выстрелов. Кто-то обрадованно закричал:

— Браточки! Наши!

Этот крик вывел Самороса из забытья, Он протягивал руки к людям, просил:

— Помогите мне, помогите.

Тот же цыган и еще кто-то помогли Саморосу подняться за стол. Он ухватился руками за решетку, припал лицом к холодным прутьям.

На заречный луг высыпали из леса лыжники: Саморосу показалось, что он видит на шапках красные звездочки.

Лыжники разделились и, как два рукава реки, охваты­вали черный остров — тюрьму. И кто-то с криком уже стучал в двери кулаками.

35

В декабре бушевали метели с морозами. В лесу ни прой­ти ни проехать. Тут даже в дни затишья — метель: вековые косматые ели под порывами ветра осыпают на землю мелкие снежинки.

Хатенку по самую крышу надежно прикрыла толстая шапка снега. Люди сидели в ней, как в берлоге. Дымную печку топили ночами, пока она не раскалялась докрасна. По хате медленно плыло душное, влажное тепло, изморозь не­охотно оттаивала по углам, на потолке и падала на пол крупными холодными каплями.

Днем редко выходили во двор. Тышкевич строго берег это последнее пристанище от чужих глаз.

Изредка, когда ветер мгновенно заметал человечьи следы, отряд ходил в далекие деревни. Возвращались нагруженные салом, хлебом. Петляли по лесу, чтоб сбить с толку немцев, если они вздумают нагонять отряд по следу. Каждый по­ход — маленькое оконце в большой мир человеческих стра­даний и радостей — заставлял судорожно сжиматься сердце. Однажды они пришли на одинокий затерянный в поле хутор, Бондаренко долго стучал в дверь озябшими кулаками. Ни­кто не открывал. Тогда Малаховский двумя ударами при­клада сорвал с крючков дверь; толпою ввалились в хату. Бледный луч фонарика в руках Варачкина скользнул по черным, закоптелым стенам, остановился на перепуганных детских лицах.

— Почему не открывали? Разве мы звери? — спокойно начал Тышкевич, смутившись при виде детей, прижимаю­щихся к матери.

— Немцам бы она сразу открыла.— Прусова прошлась по хате, остановилась возле кровати.— Хлеб давай, нечего трястись.

— Где я вам возьму?.. Нет у меня хлеба.

— А мы сейчас проверим,— сказал Аркадий Дайка.— Посвети, Варачкин.

Хлеб лежал на полке, пять круглых буханок.

— Что вы это делаете, люди, сироток моих грабите! — Женщина рванулась к Аркадию Дайке.

И тогда под ноги Аркадию бросились дети. Тышкевич, почувствовав жалость к ним, закричал:

— Отдай, отдай, говорю, хлеб!

Аркадий, выпустив из рук мешок, удивленно спросил Тышкевича:

— А мы как? От голода умирать, что ли?

Прусова после недолгого молчания подошла к женщине, взяла из ее рук мешок, вытащила оттуда две буханки, по­ложила на скамейку.