Александр Осипенко - Огненный азимут

По огородам нельзя было пройти — высокие сугробы сне­га скрывали под собой кусты смородины. Все собрались на улице, ожидали Малаховского. Тот вышел и решительно по­махал рукой:

— Пошли. Они за горкой, в управе.

Партизаны присматривались к безлюдной улице, заме­чали на себе любопытные взгляды через кругленькие щелоч­ки в разукрашенных морозом стеклах.

— Догадываются они или нет? — спросил Бондаренко.— Ты как, Малаховский, думаешь?

— Черт их знает. Спросил, где можно повидать поли­цию,— ответили и даже не удивились.

С пригорка открывалась вторая, более старая половина деревни, вокруг которой строились выселенные с хуторов. Хаты тут стояли в беспорядке. Небольшую площадь с севера замыкал старый, вероятно, еще барский дом с разрушенной верандой. От нее остались только четыре колонны.

"Там, вероятно, управа",— подумал Тышкевич и прика­зал на всякий случай остерегаться.

Вся атака выглядела детской игрой в белых и красных. Не верилось, что кто-то откроет огонь.

Спускались к площади, держась ближе к заборам. Толь­ко Бондаренко важно шагал посреди улицы.

На веранде над дверью висел литографический портрет Гитлера. Малаховский, ковырнув его дулом винтовки, сбро­сил на землю.

— Ага, попался, собака!

Дейка и Варачкин остались на улице, стерегли, чтобы кто-нибудь не сиганул через окно. Остальные пошли в хату.

Малаховский ткнул ногой дверь, пригнувшись, вошел в большую, как конюшня, комнату. Двое за столом играли в шашки. Над ними, нагнувшись, стояло еще человек пять. У порога — две бельгийские винтовки.

— В шашечки, значит, играем,— глухим, зловещим го­лосом начал Малаховский.— Встать! Порядка не знаете?

Парни испуганно жались под дулами четырех винтовок.

— Кто полицаи?

Парни трусливо переглянулись, но промолчала.

— Ага, оказывается, все. Ты тоже? — Малаховский ткнул винтовкой в веснушчатого, худощавого паренька.

— Что вы, дяденька, я так сюда зашел... Так что же вы, хлопцы, не признаетесь?

— А вы кто будете? — спросил коренастый, широкоплечий парень.

— Полиция, глаза повылезли? — возмутился Блажевич.— Сидите тут, а красные наступают. Почему порядка нет? Почему посты не выставили?

— Ну и выставляйте, если хотите,— отрезал парень.— Тоже мне начальник нашелся.

— А начальник где?

— В райцентр с бургомистром поехал.

— В таком случае собирайтесь, пойдем. Где еще двое?

— Дома, наверно.

Тех двоих вскоре привели под конвоем. Следом прибе­жали их матери. Теперь, очевидно, все догадались, что при­шельцы — из леса. Высокая носатая женщина завывала и все порывалась к своему сынку, кричала сквозь слезы:

— Разве я тебе не говорила, так нет же, послушался этого пройдоху, этого злодея, этого Царенка.— И к парти­занам: — Люди добрые, отпустите его, мальчонка еще, дитя глупое. Их же насильно тащили.

— Цыц ты,— огрызнулась Прусова.— Замолкни!

На улице собрался народ. Люди стояли молчаливые, настороженные. Тышкевич боялся долго оставаться в деревне: вдруг нагрянут немцы? Надо было отходить. Но что делать с полицаями?

Они топтались на месте растерянной кучкой. Один из них свертывал цигарку. Руки дрожали, из бумажки сыпался на снег крупно крошенный самосад.

"Неужели и те, что убили Фаню, вот так же тряслись бы?" — подумал Тышкевич.

Внешне безобидные, деревенские парни вызывали жалость и отвращение. Что их толкнуло в полицию? Жажда ириключений? Глупость? Принуждение?

— Что будем с ними делать? — спросил у Бондаренки.

Тот дожал плечами.

— Хрен их знает. У нас вот такой оголец евреев расстре­ливал. Знать бы хоть, чем они, эти сосунки, дышали...

Тышкевич подошел к толпе. Люди испуганно жались друг к другу.

— Обиды на полицию имеете?

Заговорили вразнобой:

— Кажется, не имеем.

— Свои хлопцы.

— А боже мой, мальчишки!

— Розог бы им...

Тышкевич, послушав разноголосые ответы, приказал ча­совым:

— Пустите их на все четыре... Придут наши, пускай су­дят. А вы смотрите, еще раз возьметесь за винтовки — плохо будет. На войне с такими не чикаются.

На краю деревни, опасливо озираясь, подошла к ним жен­щина, заплакала:

— Что ж, детки мои, вы их тут оставили? Сынков моих в неметчину отправили, а сами вот пируют.

Прусова грубо, по-мужски выругалась:

— Все либеральничаем...

Уже в лесу, словно оправдываясь перед ней, Тышкевич сказал, ни к кому не обращаясь:

— Если бы они хоть сопротивлялись... Не мог я, не мог... Это уж не война, а убийство,— и стал хватать пригоршнями снег.