Михаил Никулин - Повести наших дней

Он говорил:

— Стыдно, но это так. За эти годы я привык к большому, с цветами столу президиума, к трибуне для ответственных работников областного масштаба, к лучшей персональной машине… И страшно было подумать, что могу вдруг всего этого лишиться!

Ростокин посмотрел на меня так, как будто хотел сказать: «Вы не можете не верить, потому что говорю правду!»

— Бывало, что меня не включали в узкий президиум только потому, что я был в поездке и не знали, что вернулся. И я сидел в массе зрителей зала… И сразу становился потным, если меня по секрету кто-либо спрашивал: «Ты не в президиуме? Почему же это?..» Да вот и сейчас вспотел, вспотел при одном воспоминании. — Он усмехнулся, полотенцем вытер лоб и шею. — Я научился придавать значение, кивнул ли мне Тюрезов, чтобы я на трибуне занял место поближе к нему, или его взгляд равнодушно скользнул по мне. Когда случалось последнее, я спрашивал себя: «Чем ему не понравился? За что он на меня?..» — и сейчас же пускал в ход единственное свое оружие: изображал на лице улыбку преданности, и ждал нового взгляда Тюрезова, и страшился, что он опять окажется равнодушным…

В лице и в глазах Даниила Алексеевича я читал и муки тягостного признания, и строгость судьи, которому надоело быть снисходительным.

— Михаил Владимирович, ты даже очень прав, когда говоришь, что не о стрункиных надо думать… надо думать об очередном деле и надо его делать. Стали на дороге стрункины — потребовать, чтобы очистили путь… Оказали сопротивление — сталкивай их!.. И будто простая истина, а трудно давалась мне. Думал я над этим и раньше, но Тюрезов не любил «задумчивых». Он говорил с неприязнью: «Задался целью стать умнее Маркса? Пустая затея! Лучше держи голову выше и прислушивайся, что скажу, а я сам буду прислушиваться, что скажут мне свыше. И будет порядок…»

За окном город жил полуденной жизнью. Но никогда я так ясно не слышал его размеренного и широкого шума, как теперь, когда Ростокин говорил мне:

— Стрункин понимал Тюрезова с полуслова… И Тюрезов ценил Стрункина, но и побаивался. Подумывал, как бы способный ученик не обошел учителя. Чего же удивляться тому, что я все еще робею перед ним?

Я слушал Ростокина и слушал город. Голос Ростокина, уходя от меня, становился невнятным, а город уже не шумел, а гремел в моих ушах. В его громе я отчетливо чувствовал поступь времени, и, когда Ростокин сказал, что таких людей, как он, еще немало, я прервал его исповедь:

— Не буду спорить, много их или мало — гимнастов-приспособленцев. Но есть другие, что засучив рукава делают эпоху и успевают стаскивать со своих натруженных плеч таких, как Тюрезов, Стрункин, и таких, как ты, дорогой Даниил Алексеевич…

Я был уверен, что он обиделся, начнет защищаться, и тогда мне легче будет высказать все, что думаю о нем. Но он удивил меня своим скучноватым, сдержанным ответом.

— Элементарно, — сказал он со вздохом. — Только ты, Михаил Владимирович, разговаривай со мной как с выздоравливающим… Мне уже сорок восемь… Когда же освобождаться от испуга, если не теперь? Знаю, что непостижимо трудной будет для меня наука о скромности… Но я стану этому учиться с настойчивостью, с какой дети впервые становятся на ноги, впервые начинают учиться ходить… Начну с азов. Уже написал для себя: о п е р с о н а л ь н о й м а ш и н е — она средство оперативной связи в интересах ответственного дела. Это ее лицевая сторона. На оборотной должно быть написано: «Смотри не закачайся на мягких рессорах, не промелькни по жизни легким мотыльком… А то опустишься на солончаковую плешину и сгинешь без последствий для жизни…»

— А что будет написано о большом столе президиума? — спросил я его.

— Думал и об этом, — сразу ответил Ростокин. — С т о л д л я п р е з и д и у м а — он всегда служит определенному назначению: его убрали ради юбилейного события, приготовили к съезду, конференции. Люди, что сидят в зале, посчитают самым разумным, если за этим столом займут места только те, кто будет вести собрание, заседание… Для людей, сидящих в зале, самым естественным будет, если на почетные места сядут те, кто всей трудовой жизнью связан с делом, ради которого они собрались в этот зал…

Ростокин говорил, как будто читал хорошо продуманные тезисы. Нельзя было не верить, что у него были бессонные ночи, когда он напролет думал только об этом. Хорошо помня, что еще два дня назад он не был таким измученным и потускневшим, я догадливо спросил его:

— Ты давно последний раз говорил со Стрункиным?