Михаил Никулин - Повести наших дней

Родился Хвинойкой, вырос — стал Хвиноем, и никто никогда не называл его Афиногеном, а это было его настоящее имя.

Схоронил Хвиной Гапку в полдень и стал ждать, стоя у могилы, когда с кладбища уйдут те немногие знакомые, что провожали покойницу. В сером потертом ватном пиджаке, в шароварах с лампасами, узкоплечий, неприметный, стареющий мужчина, стоял он с опущенной головой, путая пальцами правой руки клочковатую русую бородку. В левой он держал казачью артиллерийскую фуражку.

Он стоял в забытьи, пока не был встревожен наступившей тишиной. Оглянувшись, убедился, что на кладбище, среди могил, желтеющих глинистыми боками, никого не было. Холмы, деревянные кресты, серые камни ограды — и он… Кладбищенские ворота оставались открытыми, и видно было, как узкой, протоптанной пешеходами дорожкой в направлении к хутору уходила редкая вереница баб и стариков.

Теперь можно бы без помехи поплакать по жене, но неожиданно вспомнил, что Петька с гуртом овец ушел один… Овцы чужие, и ушел с ними Петька за семь верст от хутора, к Терновому логу, где водятся волки, где лужи грязной воды. Хвиной испуганно вздернул плечи. Оказалось, что и поплакать-то некогда…

Надев фуражку, он торопливо вышел с кладбища на дорогу, уходившую через некрутое взгорье прямо в степь.

Дорогой почему-то думал не о Гапке, а о том, как засыпали ее могилу. Казалось ему, что Гришин Митрошка старался захватить лопатой как можно больше земли, точно боялся, что мертвая встанет из гроба. Наташка голосила. Ванька далеко и не знает, что мать померла. Послать бы ему письмо, и неплохо, если бы его написал кто-либо из хорошо грамотных. Адрес он помнил: Двенадцатый Донской казачий полк, вторая сотня, казаку Ивану Чумакову. Указывать город не нужно: полк на одном месте не стоит, гоняются за ним большевики. Офицер рассказывал Ваньке и всем хуторянам, что большевики хотят уничтожить казаков. Непонятно только, за что… И непонятно еще, почему это Филипп Бирюков, уважительный, умный и хороший парень, ушел к красным.

…Хуторской гурт — больше полутора тысяч овец — рассыпался по лощине и медленно продвигался все дальше и дальше от хутора. Лощина упиралась в красно глинистый крутой яр. Давно не паханное пастбище поросло бурьяном, пыреем, подорожником и заячьим капустником.

Издалека завидев овец, Хвиной успокоился и перестал торопиться. Чувствуя грузную усталость в ногах, он шагал медленно. Колкие арбузики, высушенные зноем летнего солнца, сухо хрустели под ногами. Сентябрьское солнце уходило на запад. По ту сторону Осиновского лога тянулись первые борозды зяби. По черным пашням бродили грачи и озабоченно выклевывали из свежих дернов червей.

«До успенья целая неделя, а погода стоит — будто завтра Иван-постный… Зима должна быть ранней. Вспахать бы под зябь хоть какую десятину, — рассуждал сам с собой Хвиной, все больше и больше замедляя шаги. — А как ее вспашешь?.. Тягла нет, плуга тоже… Придется Петьку отдать в погонычи Аполлону. С гуртом как-нибудь сам справлюсь. В хате Гапку заменит Наташка. Картошки в мундирах сумеет сварить. Как-нибудь до весны, а там, гляди, и Ванька придет. Не вечно же ему воевать с большевиками…»

Букет прервал эти рассуждения. Виляя хвостом, он прыгнул хозяину на грудь. Хвиной, обозвав кобеля дураком, легонько отстранил его локтем.

— Рад — и лезет… — заметил Петька.

Хвиной взглянул на сына и вспомнил Гапку. Невозможно не вспомнить — очень уж Петька похож на мать. Невозможно не вспомнить и потому, что на Петькиной рубахе очень много латок и каждую пришивала Гапка. Вот эту, большую, из мешочной холстины, она положила на подол рубахи с неделю назад, когда чувствовала себя уже совсем плохо — и в хате и во дворе ей было душно.

— Петька, а кто тебе заячью шапку сшил?

Петька вдруг потупился, и Хвиной поспешил исправить свою оплошность.

— Я хочу сказать, что она у тебя еще новая. На две зимы хватит… — с наигранной бодростью сказал он.

Но было уже поздно, Петька заплакал.

— Молчи, сынок, — утешал Хвиной. — Молчи. Мать не встанет из гроба поглядеть на твои слезы. Молчи. Завтра у нас воскресенье. Ты погонишь гурт, а я останусь дома — поладить тебя Аполлону в погонычи. Надо заработать десятину зяби. Посеем сами. Серая кобыла хоть и старая, худая, но как-нибудь посеем. На сев оставим четыре меры гарновки, что в чувале. Не мешало бы и мягкого хлеба посеять с десятину…