Михаил Никулин: Повести наших дней

«А что же дальше?» — очнувшись, спросил себя Хвиной. Не найдя ответа, он не стал задумываться, заранее чувствуя свое бессилие. К тому же он просто устал, вспоминая о прошлом.

— Батя, ты не уснул? — окликнул его Петька. — Погляди на солнце. Пора поворачивать гурт к дому…

Хвиной вздрогнул от неожиданности, с трудом поднялся, взглянул на запад. Косые лучи низкого степного солнца, падая на холмистые просторы полей, золотили бурьян и серебрили стерню. Небо было безоблачно и густо подсинено. Таким синим оно бывает только в сентябрьские дни перед заходом солнца.

— Вот так и думай… Не просто… Этак-то с ума, пожалуй, сойдешь… — раздельно сказал он и пошел подогнать левое крыло гурта.

Хвиной и Наташка обедали вдвоем. На столе над глиняной чашкой поднимался легкий пар. Свекор и сноха сосредоточенно и молча хлебали суп. Обжигаясь, Хвиной закрывал глаза и часто ворочал языком. Наташка подлила в третий раз. Теперь они ели уже с меньшим усердием.

Наконец Хвиной отложил ложку и, взглянув на сноху, распорядился:

— Достань-ка мне из сундука новую фуражку. К Аполлону схожу. Надо Петьку отдать в погонычи.

Это было для Наташки неожиданным. На бледном лице ее, намазанном дешевой, пахнущей овечьим жиром помадой, выразилось удивление:

— Батенька, а кто же будет с гуртом ходить? Уж не я ли?

— Сам буду ходить, — коротко ответил Хвиной и, немного подумав, добавил: — А ты гляди за домом… Петька жаловался, что не хочешь рубахи ему стирать. Так, Наташка, не годится… Петька говорит, что ты ночью к женихам бегаешь. Да я и сам про то знаю. Вот на тебе сейчас сатиновая кофта, а откуда она?.. Неоткуда ей взяться! Я тебе ее не покупал. Видать, правду люди говорят, что тебе ее Гришка Степанов справил. Ему что, Гришке-то!.. Денег у него уйма, и шесть гривен ему — ничего. Ну, и тебе, молодой бабе, охота нарядно ходить… Гляди только, чтоб ущербу здоровью твоему не сделали. Ванька придет, а ты с изъяном… Не годится так.

Наташка, зардевшись, как пойманный воришка, оправдывалась:

— Батенька, да я ничего. Это Петька набрехал. Ей-богу, я ничего.

— Я, Наташка, тоже ничего… Да не было б нам с тобой стыдно.

Хвиной говорил просто и вразумительно, и Наташка не стала больше оправдываться, тем более что улика — сатиновая кофточка — была налицо. Смущенная и притихшая, она приготовилась терпеливо выслушать наставления свекра:

— Ты, Наташка, не обижайся, а только будь со вниманием, — заключил Хвиной и вылез из-за стола.

Оправившись от смущения, Наташка убрала посуду, достала из сундука фуражку, подала ее свекру. Фуражка была новая, из черного сукна, с красным кантом — такие носили казаки-артиллеристы. Каждый казак до самой смерти носил фуражку той воинской части, в которой служил действительную службу.

Хвиной не имел права носить казачью форму. Право надевать фуражку донского артиллериста досталось ему нелегко. Было время, когда на улице его встречали злыми шутками:

— Как поживаешь, Хвиной-артиллерист?

— Батареец, как здоровье?

— Бомбардир-наводчик, в какой батарее служил?

Хвиной молча переносил насмешки, и молчание оказалось самым верным средством заставить насмешников умолкнуть.

Надев артиллерийскую фуражку, Хвиной направился к Аполлону. У речки встретил Федора Евсеева, старшего брата Наташки, моложавого казака со смуглым лицом и нагловатыми карими глазами. Федор тоже шел к Аполлону: у него сватают дочь, а у невесты нет штиблет с калошами. Разглядев девку, сваты так и заявили отцу:

— Слов нет — девка красивая, да нам с ее лица воды не пить. Не обижайся, голодранка она у тебя…

Сегодня утром Федор ходил к Степану, но старик заупрямился и отказал в деньгах. Остался один исход: просить у Аполлона.

— Как думаешь, сват, займет или откажет? — спросил он Хвиноя.

— Как знать… Может, и даст. Только ты, брат, того — ниже низкого и тише тихого…

— Да надо же мне девок своих сбыть, руки развязать! — И Федор засмеялся в сивые усы.

Проулком, медленно ступая, подошли они к воротам Аполлона. В глубине двора высился большой щеголеватый курень. Вокруг него разбросались длинные каменные конюшни, базы, сараи и амбары. На гумне, около высокой клуни, стояла паровая молотилка. За куренем густые вербы кричали тысячью грачиных голосов.

Хвиной открыл ворота, собаки подняли оглушительный лай.

— Цыть! Молчать! — послышался строгий окрик, заставивший собак разбежаться в разные стороны.

Из конюшни вышел сам хозяин, ведя в поводу гнедого, тонконогого и выхоленного коня. Конь то и дело поднимался на задние ноги, закидывал вверх голову. Хозяин, гладко выбритый, поседевший, но еще бодрый, крепкий казак, одет был в полушерстяную пару. Сапоги его ярко блестели, а на голове сидела армейская фуражка, украшенная зубчатой кокардой.