Иван Пташников - Тартак [журнальный вариант]

У Насты не попадал зуб на зуб. Она стояла в старом платке, толь­ко завязала его узлом на груди.

Сухов, в черной кубанке, в широком черном полушубке под белым, как снег, расстегнутым халатом, зайдя первым в избу, ходил от стола к печи, стуча твердыми, смерзшимися, как камень, черными валенками. Сняв рукавицы и положив их на лавку у печи, он тер ладонью о ладонь и дышал густым паром на всю избу:

— Принимай гостей, хозяйка... Это все наши...

— И куда же вы в такой мороз? — спросила она.

— Ничего, хозяйка. Согреемся... Когда вот эту штуку,— он похло­пал ладонью по автомату на груди,— сжимаешь в руках, то жарко де­лается не только немцам, а у самого горячий пот выступает на лбу.— Сухов засмеялся, засмеялись и партизаны.— А куда идем — не секрет. Немцев лупить...

Партизаны дружно засмеялись.

Наста потеснилась на лавке — уступала место; наклонившись, по­смотрела в окно. На огороде было бело от снега! В окно бил ветер не стихая. Подумала: хорошо, что укрыла детей, теперь к ним не подойти.

А партизаны шли и шли.

Наста увидела в окно, что в огороде посветлело, но в хате стало темней — кончался керосин и лампа гасла.

А партизаны без конца входили из сеней, сбивая снег у порога.

Когда Наста открыла глаза, солнце стояло высоко — в зените. В такую пору коров гонят домой на дневную дойку.

Она не знала, где лежит, не помнила. Высоко вверху застыло белое от редких облаков небо. Голова ее лежала высоко, и она видела край дороги у самого моста. Над самой головой покачивалась желтая мятлица, будто на нее кто дышал. Было тихо, и Насте показалось, что она оглохла... Послышался где-то стон, она начала прислушиваться, пока не догадалась, что стонет сама.

Она напряглась, хотела подняться, но почувствовала, как ее пове­ло в сторону. Когда она снова попробовала встать, ее всю скрутило от боли, и, перевернувшись на живот, она закричала:

— Та-аня!..

Ей показалось, что она видела Таню недалеко, в мятлице: лежит, откинув голову, коса расплелась.

Наста поползла по траве. Болели плечи и спина, и кололо в шею. Помнила, что надо поднимать выше голову — обдерешься в папорот­нике о сучья,— но не давала боль в шее. Никогда ей уже не встать с земли...

— Де-ети!..— позвала она, испугавшись, что не увидит детей. Ни Иру, ни Володю. Неправда, что горела Дальва. Ну и что, если было зарево?..

Она цеплялась руками за сухой вереск, обдирала пальцы, в колени врезались острые сосновые шишки, и тогда боль отдавала в голову.

Оглядевшись, Наста увидела, что лежит у дороги. Перед глазами был желтый песок, колеса телеги, блестели шины, пахло дегтем.

Когда она подползла к Януковой телеге, то была вся в песке — пе­сок налип на руки, на кофту, на юбку. Наста поняла, что промокла от крови, кровь шла из спины. Хоть бы перевязать плечи и спину, стянуть каким-нибудь полотенцем.

Она взялась руками за колесо — боялась, что не сможет встать, постояла, уцепившись за грядку, потом навалилась на телегу, на меш­ки, обхватив их, и тут увидела Янука. Он лежал с той стороны телеги. У него был синий лоб, кепка свалилась с головы, и мокрые седые во­лосы лежали на песке. Рот у Янука был искривлен, как всегда, когда Янук просил о чем-нибудь. Длинная белая рубаха задралась на груди; босые, вымытые в росе ноги он подогнул под себя, прижав ими вожжи, словно не отпускал коня.

Значит, убили Янука. Двоих убили; Таню и Янука... Наста испу­галась; а где же мужики? С трудом повернувшись, она увидела на зем­ле Янукову кобылу. Кобыла лежала в оглоблях, откинув голову.

Впереди никого не было видно. Висела только пыль над разворо­ченной дорогой, и всюду стояла тишина.

Выпрямившись, Наста увидела, что мешок, на который она опер­лась, был проколот у завязки. Прокололи, видно, немцы. Широкая дыра была заткнута сеном.

Наста почувствовала, что ноги ее одеревенели.

Она позвала Махорку и еще раз огляделась вокруг.

Махорка лежал ничком возле Алешиной телеги, у самой дороги в сивце. Издали был весь черный и казался горбатым.

Она пошла по дороге назад к мосту, едва переставляя ноги. Вот и Алешина телега. Наста остановилась, не дойдя до Махорки. В оглоблях на песке лежала, выпучив живот, будто объелась, Танина кобыла. Та­нина телега была опрокинута, и из-под нее не было видно мешков.

И Алешин конь был убит. Алешина телега тоже опрокинулась — лежала поперек дороги. На желтом песке уже у самой лощины бился головой о землю ее, Настин, Буланчик, поднимая и опуская оглобли — был еще жив.

— Дети! Дети!..— снова позвала она.