Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Долго собирал со стола бумаги Майдан. Взглянул недовольно на Тищенко:

— Нужно стараться для дела, а не для людей. Вот в чем твоя ошибка, — сказал он и вышел.

Тищенко остался в зале вдвоем с Иршей. Он подошел к Сергею, взял его за руку, тот поднял голову; другой рукой проведя по волосам, откинул их со лба. Глаза у него были отсутствующие, словно мыслями он ушел далеко-далеко. Он еще не осмыслил до конца всего, что произошло, — да разве поймешь все сразу? Он готовился защищать себя, даже написал выступление, чтобы не сбиться, не забыть, не перепутать цифры, но заявление Вечирко отняло все аргументы, а главное — уверенность. Во время заседания он чувствовал себя, как неопытный конькобежец на тонком льду, мчался от одного берега реки к другому и промчался бы, но споткнулся и упал, и теперь лед под ним опасно потрескивал, а разум подсказывал, что стоит подняться на ноги, как лед проломится и вода поглотит его. Ирша знал: лед все равно проломится, только случится это не сию минуту. Под конец заседания его душа будто вымерзла, не чувствовала ничего, и он мысленно повторял, как страшный приговор: «Все. Все».

— Что ж, Сергей, пойдем и мы, — уже во второй раз произнес Тищенко.

— Пойдем, — бездумно согласился Ирша, потом шевельнулся и спросил: — Куда?

— Как куда? Ко мне. Подумаем вместе.

Ирша поднялся. Его глаза приобрели осмысленное выражение.

— Я не могу сейчас думать… Спасибо вам.

— Не за что. Может, наоборот, — буркнул Тищенко. — Если бы я тогда не посоветовал с этой анкетой… Но ты… не раскисай. Мы докажем, ведь правда на нашей стороне.

— Спасибо. Вы… идите.

— Как это «идите»?

— Так, — смутился Сергей, — я потом.

— А-а, — понял Тищенко. — Не хочешь, чтобы нас видели вместе? Какая глупость! А ну поднимайся! — Он решительно взял его под руку и повел к дверям.

Вестибюль гудел десятками голосов. Сотрудники института стояли группками, курили, обсуждали то, что не успели высказать или выяснить на совещании. Толпа перед Тищенко и Иршей расступились, и они прошла словно сквозь строй. Василий Васильевич держал голову высоко, будто ничего не случилось, бросил на ходу кому-то: «Зайдите завтра утром с поправками к проекту». Сергей боялся глаза поднять, казалось, он считает серые и коричневые квадраты, которыми был выстлан пол вестибюля. Внешне все выглядело как обычно: главный инженер и прежде часто выходил вместе со своим земляком, молодым талантливым архитектором и в том, как заботливо держал он своего молодого коллегу под руку, как подал ему макинтош (буркнув при этом: «Учись, Сергей, подать пальто стыдятся только лакеи»), вроде и не было ничего особенного, но сейчас, после заседания, это означало нечто большее: все понимали — Тищенко демонстрирует свою солидарность с Иршей. Оба вышли, сопровождаемые десятками взглядов, Тищенко и потом, на улице, придерживал Иршу под руку, вел его, как слепого. Они перешли улицу, свернули влево. Два пожилых человека с мешками, возвращавшиеся, как видно, с базара, посмотрели им вслед, один сплюнул и сказал:

— Живут же люди…

Тищенко захохотал. Это «живут же люди» относилось к их светлым, длиннополым габардиновым макинтошам, которые уже выходили из моды. Сергей откладывал деньги на плащ полтора года, у него и костюм был один — темный в серую полоску. От институтских сплетников через свою жену Ирину, работавшую с Иршей в одном отделе, Тищенко слышал, что Сергей на ночь завертывал свой костюм в простыню, а брюки надевал стоя на стуле, чтобы не запачкать о пол. Уж очень не шло это «живут» сейчас к ним, раскритикованным, разгромленным. Тищенко хотел, чтобы и Сергей посмеялся, но тот, пожалуй, не очень и понял, почему хохочет его шеф. Шефом они все называли Василия Васильевича. Не директора, хотя уважали и его, а главного инженера. Это слово тогда только входило в моду и очень нравилось Сергею.

Весна выдалась поздней и дождливой, шли уже последние дни мая, а каштаны только расцветали. Воздух, хотя и напоенный их запахом, был тяжелый, густой, словно спертый, а Тищенко хотелось простора, раздолья, ветра, — он еще не успокоился, в нем все клокотало, хотелось разрядки.

— Давай пройдемся по-над Днепром, — предложил он. — Пускай ветер охладит голову.

Василий Васильевич вел Сергея неизвестными тому тропками — мимо Зеленого театра, между огромными наваленными плитами, мимо каких-то памятников. Они то спускались по склону — тяжеловесный Тищенко сбегал легко, как озорной мальчишка, — то поднимались на взгорье, все выше и выше, и вот уже город остался далеко внизу; под ногами справа золотились куполами церковь Спаса-на-Берестове, часовенки, а впереди, зелеными террасами резко ниспадая к широкой синей ленте Днепра, молодо и ярко зеленел лесопарк, возвышались еще не покрытые листьями, напоминавшие искалеченные руки ветви дубов. Простор манил к себе, над Заднепровьем серебрилось марево и в этой сизо-сиреневой дымке утопали сочные луга и высокие трубы электростанции, построенной по проекту Тищенко. Вполне вероятно, что он пришел сюда не случайно, возможно, любуясь своим творением, чувствовал себя уверенней, тут ему легче и свободней думалось. А возможно, потому, что сюда больше никто не приходил, место было пустынное, поросшее бурьяном, бузиной и акацией, но вид с холма открывался необыкновенный. Здесь человека охватывали восторг полета, ощущение перспективы, безбрежности. Наверное, эта тайная мысль и вела Василия Васильевича, ведь сегодня он шел сюда не ради себя — ради Сергея. Но тот устало ступил на край угора, посмотрел на зеленую пену листвы и тихо сказал: