Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

«Владимиру Котову от Юрия Гагарина, космонавта-один….» — было написано в самом верху.

Вовка ничего не понимал. Он и читал-то еще по слогам, а тут совсем начал спотыкаться от волнения.

— Тебе, тебе, читай, — закивала мать, и в ее глазах зароились веселинки, точно такие же, как когда-то у Ксении Ивановны.

«Дорогой Вовка! — пробирались от слова к слову неверящие Вовкины глаза. — Мне рассказали, какой ты славный парень и как отважно водишь к самым звездам космические корабли. Вот еще немного подрастешь — вместе полетим к Марсу на взаправдашнем звездолете. Не возражаешь?

А Женьке Семичеву, который дразнит тебя, скажи, что я на него в страшной обиде. Если тебя еще кто будет обижать или тебе придется в жизни очень туго — напиши мне. Всегда охотно приду на помощь.

Считай меня своим верным другом, а если хочешь, то и своим отцом.

Каждой весной, в апреле, на тихой лесной поляне, которую, словно бы не решаясь перейти, как запретную черту, обступили березы, собирается у обелиска безмолвная толпа. Задумчиво и светло стоят люди на том месте, где в роковых раскатах реактивного грома навсегда взошла в небо гагаринская звезда…

Тот март почти совпадает со звездным апрелем, потому-то так много народу собирается здесь. Приметливые местные сельчане давно обратили внимание на рослого молчаливого парня, который обычно задерживался у обелиска дольше всех. Ни имени, ни звания… Скрытный. Не космонавт ли, о котором скоро узнает страна?

Снежный свет сеют березы. Вот-вот займутся они зеленым огнем…

Мы не спали вторую ночь. Мертвенный свет луны вливался в окно, растекался по всей квартире, делая еще невыносимей и тягостней устоявшуюся, как духота, тишину. Тишина эта скопилась, сгустилась вокруг телефона, который сейчас был похож на мину замедленного действия, готовую вот-вот — когда неизвестно — взорваться и разнести все в клочья. Нужен был только хотя бы один звонок — мы ждали его из роддома.

Оставаться там и дежурить категорически запретили врачи. Можно было прислониться к запертым дверям и стоять, ожидая хоть каких-то известий, но тщедушная старушка в белом халате, протиравшая тряпкой полы, понимающе усмехнулась и сказала, что «это бездумно». Нет смысла торчать на улице, и даже если позванивать время от времени из автоматной будки, никто к телефону в роддоме все равно не подойдет. Во-первых, так поздно уже не даются справки, а во-вторых, все врачи «там», и она показала на операционную, на комнату, в которой свершалась святая святых.

Эта строгость распорядка и как бы чуть-чуть равнодушное отношение к посетителям немного успокаивали, наводили на мысль, что не так уж все страшно, как кажется. Конечно, логичнее было находиться дома и ждать звонка, но это ожидание неизвестно какой, может быть, самой страшной вести превращалось в пытку. В болезненно-возбужденном мозгу картины рисовались одна страшнее другой, уже не верилось в благополучное разрешение родов, хотелось только одного — чтобы осталась она живой, невредимой. На что же еще надеялись врачи, и чего они так беспомощно ждали?

А память все возвращала и возвращала туда, где еще утром был, собственно, и вынесен приговор. Конечно, кто же не знает, как перестраховываются врачи, но эти безрадостные, откровенно озабоченные их лица, округлые — и так их поверни, и так — фразы… Было ясно одно: роды затянулись ненормально, положение роженицы критическое, и к вечеру, уже перейдя на полное откровение, какой-то очень важный главный их консультант, нахмурив кустистые брови, сказал, что, возможно, с новорожденным или новорожденной придется прощаться, так и не поздоровавшись. Однако тут же, наверное увидя выражение испуга и горя на наших лицах, неуверенно, помяв губами, добавил:

— Впрочем, будем стараться ребенка спасти… Надо спасти…

То, о чем так витиевато говорил маститый профессор, просто объяснила поманившая в сумрачный угол коридора нянька. Она с опаской покосилась на дверь профессорского кабинета и зашептала сочувственно, словно всей горькой правдой, которую сообщала, хотела подбодрить, вселить новые силы:

— Ох, как мается, бедняжка… А ребеночку, видать, еще тяжелее. Отошел он, значит, от сердца-то… И нет у него теперь ничего материнского… Тычется головкой, тычется, скорее выйти на свет божий хочет, а что-то его не пускает… И задыхается, нечем ему дышать. Сколько протянет, кто знает… Может, и не выдержит. А она терпеливая, ох, терпеливая. И все-то врачу помочь желает. А никак. Дай бог терпения, может, и образуется…