Владимир Глушаков - Цветение калины

Дело в том, что на другой же день на выходе линии получилась неуправка, и уже сам Хавронич авторитетным тоном попросил Круглика, то есть Деда, помочь снимать маховики с транспортера и складировать их прямо на полу рядом. Обычная ситуация на линии, когда оборудование не шалит. Однако расточник, может, впервые делал не свою работу… Растерянный и потрясенный, заплетающимися ногами он вернулся к своему железному любимцу, но не включил его, а, несмотря на то, что до обеда оставалось совсем немного времени, вышел на пролет, взял у лоточницы пяток горячих пончиков с творогом и, пока неторопливо не сжевал их с задумчивым выражением на неподвижном лице, не запрягся в линию.

Расточным станком Деда начинается автоматическая линия. Следующими в железной связке — пять станков-автоматов, с которых наладчик глаз не спускает. Автомат, а требует пристального внимания, потому что по паспорту он отработал свое еще в минувшей пятилетке, поизносился и не справляется с неослабевающим, а, наоборот, возрастающим напором маховиков. Деталь, если не спускать с нее глаз, становится наперекос, выпадает из «юпитеров» — небольших чугунных приспособлений с лапками для захвата, несущих зажатые маховики от сверла к сверлу — вверх к сверлильному агрегату, именуемому Мамонтом, который грязно-зеленой чугунной глыбой завис над линией. От Сергея, приставленного к Мамонту, маховики по наклонному транспортеру плывут к рабочему месту Самсона — штамповочно-сверлильному станку, где маховик обрастает зубчатым венцом.

Самсон — самый большой и интересный человек не только на линии, на участке, в цехе, но и в корпусе да, пожалуй, на всем заводе. Его глыбистая богатырская фигура тяжеловеса с непомерно большим животом и толстыми ногами и заметная седина в густой шевелюре, которую он с трудом прячет под берет, производит впечатление с первого взгляда и вызывает к себе невольное уважение.

Овенеченный маховик продолжает свой путь к шлифовальному станку. Шлифовщик — исчерна-смуглый, стройный мужчина лет тридцати. Держится подчеркнуто независимо, с тяжелым достоинством. Одет в отличие от остальных сверловщиков в чистенький отглаженный халат, из-под которого выглядывает, подразнивая, воротничок белоснежной рубашки. Только вот запонок, казалось, и не хватает… Сергея удивляла в шлифовщике способность идти в одной упряжке со всеми на линии и в то же время — держаться на некотором отдалении от бригады, как пристяжная в тройке, воротя голову набок; выполняя трудоемкую операцию и работая примерно в одинаковых условиях с остальными, более того, имея дело с эмульсией, шлифовщик умудрялся не то что не испачкаться, но не оставить малого пятнышка на одежде. Но было в броской красивой внешности этого станочника, манере держаться и даже в опрятной одежде нечто противоречащее с его профессией, вызывающе-кричащее, не уживающееся, несмотря на то, что он работал девять лет на линии, с железными принципами бригады Хавронича.

Не сразу — спустя месяц бросилась Сергею в глаза и та особенность, что шлифовщика уважает на линии только один человек: Самсон. И шлифовщик отвечает ему полной взаимностью. Так, если Самсон начинал новую «тему» и предварял ее, например, таким тезисом: «Большое дело, хлопцы, век проработать и не вспотеть ни разу. Не каждый так сумеет, тут способности большие надо», то шлифовщик немедленно оживлялся, поправлял на руках безукоризненно чистые нарукавники, не спеша разворачивал конфетку в пестрой обертке и, сунув карамельку в рот, самодовольно поддакивал: «Только захотеть надо. Не секрет, конечно, каждый по-своему с ума сходит. Мастеру Гене, возьмем, приятно каждую минуту подымить, а мне — закарамелить. И кому какое дело до нас? Он воздух травит, а я освежаю рот. И если с него капает на пол машинное масло, то почему, спрашивается, я должен чувствовать себя виноватым перед ним, если привык следить за собой не только дома? Я имею одно право: заниматься личной жизнью».

— Через это и комсомольский билет на стол бросил? — «сочувственно» хлопнул шлифовщика по плечу мастер Геня.

— Через это самое. До тех пор, пока меня не трогали — платил взносы. Но когда начали со своим уставом лезть в душу, указывать, как жить, — рассчитался… Мне не треба, как ему вон, — кивнул на Сергея, — ихних характеристик, путевок, должностей… Мне платят за две кнопки: «пуск» и «стоп». Сто рублей — за одну, сто — за другую. Мне хватает. А может, я чье-то место занимаю — пожалуйста: становись за шлифовальный, а мне давай свою папку. Даже не оглянусь. А по комсомольской линии они меня невзлюбили после того, как я однажды встал и сказал: «Раньше поп моему батьке толковал: работай, прихожанин Стефан, в поте лица своего на этом свете, зато на том — в раю возблаженствуешь. Сейчас вы ту же песню с другого конца поете: перевыполняйте производственные задания, боритесь за показатели! А ради чего я должен работать в выходной? Чтоб мои дети и внуки на машинах, извиняюсь, в туалет ездили? Ради этого я должен из себя жилы вытягивать?!»