Владимир Глушаков - Цветение калины

Сергей с окаменевшим выражением на лице смотрел на мать.

— После того как уже приехал из Минска, от вас, надумал он проведать в Хотомле некую старую женщину. Мне ничего не сказал. Раза два или три собирался — я не пустила, как чуяла етую беду. Да рази ж удержишь? Сел неяк, на той неделе было, на автобус и поехал. Одно мне и сказал: «Пока вода не нахватилася, треба мне достаться до нее». Ледьве приплелся вечером, уже стемнело. Я подумала, грешным делом, выпил где… А у него середь ночи горячка началася, без памяти провалялся до ранка. Я из слов, которые он говорил, поняла одно: в тот день, когда загинула Марийка, немцев навел на Видибор Никодим… Ну, повезли его в районную больницу на колхозной машине, а по дороге и не выдержало…

— Что ему та женщина из Хотомля сказала? — деревянным голосом спросил Сергей, чувствуя нарастающий шум в голове, а в кончиках пальцев на руках и ногах — слабость, которая каждую секунду готова была разлиться по всему телу.

— Не знаю, сынок. А только думаю так, да и люди тое ж самое говорят, беда с ним приключилася после того, как он дознался, чья она, етая девочка… Ты Никодима-старовера из Хотомля, мабыть же, знал? Его она…

— Знаю, мама. Ну так и что?..

— Никодим родней нам доводится… Мой троюродный брат. Теперя и двоюродные, как чужие, а раней такого не было: родство строго блюли. Я его от самой войны, считай, не проведывала. Так ето он, сынок, навел немцев на Видибор, когда наша Марийка загинула…

Терпеливые, несмотря ни на что, заботливые слова матери долетали до Сергея, как из глубокого колодца… Он вспомнил: июльский полдень, хуторок у самого горизонта, обозначенный игрушечными постройками и такими же купами столетних вязов, черноголовая девочка с тряпичной куклой, женщина на крылечке, из-под руки всматривающаяся куда-то поверх головы пятилетнего Сергейки.

— Я тебя, мама, мертвой привидел во сне прошлой ночью. — Сергей, пытаясь стряхнуть оцепенение, прикоснулся к ее горячей шершавой ладони, как чешуей, наслоенной мозолями.

— Значит, поживу еще… Одно не ведаю, как я тут без Трофимка…

— Мама… ты не плачь, мама. — Спазм перехватил горло Сергею. — Помнишь, когда буслы к нам в огород прилетели, мне семь лет, и я бегу к тебе новость первым сказать…

— Отчего ж не помню, сынок. Каждый твой шажок помню. Я еще из сеней выглянула. — Анастасия Мироновна словно на праздник прибралась в одно мгновение — светло улыбнулась сквозь слезы. — Да и кричу: не гляди, сынок, на бусла в кубле — весь год сидячим будет. Ты иди, Сергейко, к хлопцам. Мабыть, помочь там нешто трэба? Что я хотела тебя попросить: раз уже дома ты, то выберися на денек в Луки, за Припять, да наломай калины на лекарство… От сердца добре и от головы помогает. Голова моя крепко болит в последнее время.

Сергей молча кивнул.

— Ну, иди с богом. А девкам скажи, нехай сюды идуть да помогуть мне… Встану я, а то перед людями негоже.

— Мама, а я не один приехал…

Старуха, будто оглушенная этими словами сына, с испугом молча смотрела на него; она за время всего разговора почему-то даже не поинтересовалась, где сейчас Вера, казалось, у нее из головы это выпало, даже не спросила — приехала она с Сергеем на похороны или нет? Видимо, насчет будущей невестки у нее неосознанно сложились свои, материнские планы, в которые она не хотела пока посвящать никого, и вот Сергей неосторожной фразой все порушил. Побледнела, ее горячий исступленный взгляд приковался к двери, за которой среди множества ступающих по шатким половицам и переговаривающихся вполголоса людей находилась и о н а…

— Что ж ты стоишь? — прошептала Анастасия Мироновна, приподымаясь на кровати и протягивая перед собой руки. — Зови!..

— Вера! — Сергей выглянул в приоткрытую дверь. — Тебя мама хочет видеть…

В ответ за дверью раздались робкие, неуверенные шаги, которые отозвались в груди старухи громкими частыми ударами сердца.

Спустя два дня, когда вес разъехались, Сергей вышел из дому и по знакомой с детства тропинке спустился к реке. Покурил у видиборской пристаньки, затем вычерпал воду из отцовской лодки и, быстро сносимый течением, поплыл на другую сторону. Тяжелая, как ртуть, волна с глухим плеском била в днище и борта, сотрясая лодку: со дня на день по реке вдоль запорошенных мокрым снегом коряжистых берегов, густо поросших верболозом, должна была тронуться декабрьская шуга…

Урочище Луки, будто спеленатое дремотной тишью, находилось во власти глухого предзимья. Неожиданно из-под куста, в крыло которого Сергей вломился, обходя налитую водой ямку, выскочил дикий кот — лесного красавца нетрудно было признать по богатой опушке с подпалинами у живота, желтовато-серым поперечным полосам на спине и боках; бросался в глаза и нарядный, в оранжевых кольцах хвост с черным султаном на конце. Кот, застыв, на мгновение на фоне рябого вербового куста, вздыбил на спине шерсть, угрожающе мяукнул и упругой стрелой прошел густой, перевитый сухими нитями-стебельками повилики и душистого горошка ежевичник. Всполошенно стрекотала неподалеку сорока, раскачиваясь на гибкой красноталовой верхушке и не взлетая.