Сергей Соловьёв - Спасатель

— Это чему же он радоваться-то хотел? — спросил себя Ганин. — Или, может, — тут опять возвратилось к нему начало той мысли, и теперь он додумал ее до конца. — Или вправду, быть может, делать мне ничего не надо, никто чести моей и не думал оскорблять? Или, может быть, даже вправду мне радоваться надо теперь?… Потому что, кажется, только теперь я понимаю… не понимаю даже, нет, просто знаю, как люблю ее… а никогда ведь раньше не знал.

Лариков все шел берегом, и на душе его было удивительно светло. Так хорошо, отчего-то вдруг светло и чисто, как не было очень давно, может быть, с самого раннего детства.

Плыла лодка. Паша стоял на корме. Привычно толкался веслом Лева Бадейкин. Оля сидела, повернувшись лицом вперед:

«Снег, — молча изумлялась она, — какой он, оказывается, белый. Я про это забыла. И до чего светло вдруг. Глядеть больно. Светло и чисто. И еще тихо. И, значит, все еще может сбыться. Совсем по-другому. Вот как снег…».

Инструменты сложены на дне, Лева набросил на них куртку. Лодка шла бесшумно. Бесшумно, как первый снег.

Электричка. В тамбуре стоят Ася и Виля. Стекол в дверях еще не вставляли. Мимо проносятся реки, луга, стога. Бело.

— Папа, — спрашивает отца маленький мальчик в другом углу тамбура, — отчего это дядя молодой, да лысый? — показывает на Вильку.

Ася улыбается.

— Он плохо себя вел, — подумав, отвечает папа, — и его обрили, в милиции…

Виля тоже улыбается.

— Совсем природа озверела, — удивляется он, — в сентябре — снег…

Деревья, реки, трава — все мимо, мимо…

Отзвенел звонок. Лариков шел длинным школьным коридором. То счастливое ощущение света и внезапной легкости все не покидало его.

Он вошел в класс.

Толпились у окон. Кто-то оглянулся.

— Глядите. Андрей Николаевич, снег выпал.

Лариков написал на доске мелом «Тема»… и поставил две точки. Мел раскрошился в руке…

— Хотите, — неожиданно для самого себя спросил вдруг он. — Хотите, вам стих прочту?..

— Чей? — откликнулся кто-то.

— Не важно — чей, важно — какой…

— Валяйте, — разрешил кто-то, и класс хохотнул.

Лариков сказал просто, не так, как стихи читают:

— Меняют люди адреса, переезжают, расстаются. Но лишь осенние леса на белом свете остаются…

— …Останется — наверняка в тумане белая река, — подхватили на острове, а Пашины штаны светились, и флейта у губ.

На рыжую траву ложился снег, а неоглядная вода вокруг была черна.

Грянул марш, как песни той нежданное продолжение.

Далеко в озеро уходил портовый пирс. У пирса стоял катер.

Играл духовой оркестр ветеранов.

Призывники грузились на катер.

Снова пели, плакали, смеялись.

— Знаешь, — сказал Виля Асе. — У меня, может, лучше этой ночи уже, наверное, в жизни и не будет ничего…

Ася не ответила. Взяла руками его голову и поцеловала.

Вокруг кричали, смеялись, пели, целовались…

И вот старшина уже вел его сквозь толпу за локоть. Виля оглядывался.

Гремел марш.

Коля Вараксин с камерой возвышался посередине толпы. Оператор следил за Вилькиной панорамой, а Коля переводил фокус.

Ася пыталась пробиться ближе к катеру, но там уже с грохотом убирали сходни, а за бортом, белесая, бурлила вспененная винтом вода, дрожала катерная обшивка, звенела металлом, урчал мотор.

Марш длился.

Катер отходил.

Сбившись в кучу, они стояли на корме, глядели как отделяются от них и берег, и пирс, и дорогие лица. Вот уже город возник вокруг. Прибрежные его улицы, маленькие площади и дома. Телевышка, алые огни, глухое мерцание соборных куполов — возлюбленное их на белом свете место.

Тихо падает снег и кое-где уже остается лежать… Первый белый снег этой осени.