Зажмурилась, чтобы не разглядывать, сказала спокойно:
«Умираю, конечно. Повезло тебе, Дуся. Ребята дома. Собрала, как чувствовала».
Перемогла сильную резь.
«Главное, что Юра приехал. А кому, как не ему, хлопотать с землей да со справками? Галина только плакать горазда…»
Забылась, а когда вернулось сознание, обрадовалась, что еще жива. Рассвет скоро, а тогда, может, и проснется кто…
Только не идет время. Как было темно, так и не развиднелось — мгла да страх!
Подняться бы, шаг шагнуть, не давать с собой справиться. Оторвала от подушки голову и охнула. Как от кинжала боль!
Галина Сергеевна открыла глаза, долго прислушивалась. Часы тикают, идут ровно, успокаивают, а посмотреть время нельзя.
— Мама, не спишь?
Спит, конечно. Галина закинула руки за голову, потянулась. Судя по окну, сейчас не больше четырех. Время зимнее, рассвет поздний…
От аэродрома Юрий Сергеевич ехал в такси. Шофер, молоденький, скуластый, черноглазый, похожий на казаха, угрюмо, как все заканчивающие ночную работу, смотрел вперед, был серьезен и, слава богу, неразговорчив.
Город просыпался. Ехали на работу в автобусах и трамваях, спешили к остановкам те, кому нужно было начинать позднее, «голосовали» опаздывающие, полусонные, с бутербродами в руках.
Водитель косился на пассажира — Юрий Сергеевич не разжимал губ.
Остановился перед Ниночкиным домом, щедро расплатился с водителем, широким шагом опаздывающего человека вошел в парадную, перешагнул разом четыре ступеньки и с ходу нажал на кнопку звонка.
«Меня не ждут!» — злорадствуя, думал он.
Впрочем, он не задумывался над тем, что будет дальше. Он хотел войти, встретиться взглядом с ней, с Кондратьевым, а там все решится само собой…
Он снова позвонил, на этот раз длиннее, настойчивее. Зашлепали тапочки, — ее тапочки, ее походка.
— Кто там? — удивилась она. В голосе было явное недовольство.
— Открой.
— Ты?
Щелкнула задвижка. Он увидел сонное ее лицо.
— Ты? — повторила она. — Разве не улетел?
Юрий Сергеевич шагнул в комнату. Никого! Тогда он повернул на кухню, захлопывая двери решительными движениями. Ни-ко-го!
Ниночка сидела на кровати, с иронией следила за ним. Юрий Сергеевич наконец понял, что она одна, повернулся, испуганный. Боже, что он наделал! Зачем так отвратительно!..
— Прости! — крикнул он. — Я прилетел из дома! Я не мог без тебя! Если бы ты знала, как я страдаю… Прости!
Она только приоткрыла рот — блеснули ровные зубы, — но он понял, что она сказала.
— Мы должны поговорить, — бормотал он. — Не торопись, Нина, не торопись!..
— Уходи, — повторила она.
Он выскочил на улицу и почти бегом бросился не к театру, не к дому, а совсем в противоположную сторону, через пустой сквер, по каким-то улицам, дальше и дальше по дороге, проспекту, опять по дороге, дворами в лесок или сад, — скорее, сад с непротоптанными дорожками, — неведомо куда.
Сначала он торопился, потом шел ровнее, потом медленным шагом. Если бы он умел плакать, он бы заплакал. Он любил ее, как никого в жизни, как не любил Иру, свою жену, по крайней мере с Ирой он муки не знал, не ведал, а здесь — одни страдания.
Он чувствовал, что потерял ее.
Ах, как было хорошо в детстве, маленькому, когда ты мог плакать сколько угодно и тебя тут же утешали и мать, и сестра. Тебя не презирали за слезы — тебя понимали. Нинино лицо все время вставало перед глазами — приоткрытый рог с полоской зубов, во взгляде непрощающая ирония. Конец, конец всему, конец, всему конец!..
Он вошел в свою пустую квартиру, уселся на кухне в пальто и тут же вскочил: в дверях звякнул колокольчик.
Не спрашивая, он с силой распахнул дверь. Она! Нина! Слава богу!
Сосед протягивал ему телеграмму:
— Вас не было. Я расписался.
Он схватил телеграмму, буквально вытеснил на лестницу чужого человека, жаждущего поговорить, защелкнул дверь. «Откуда? — мельком подумал он. — Из управления? Из министерства?.. Неважно».
Он кинул телеграмму на стол, наконец разделся и взял бумажную четвертушку. Надорвал склейку и с удивлением, ничего еще не понимая, дважды перечитал:
«Срочно возвращайся случилась беда мамой твоя Соня».