Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— О театре, — предложила она. — Ты даже не представляешь, как я люблю театр.

— Да я о нем и слышать-то не могу!

— Вот видишь, — сказала Соня и рукой обвела комнату. — Здесь прописана, это моя квартира, а живу, Юрик, больше с мамой и папой, как юная пионерка. Оттого что никого у меня нет. Кроме разве Ксанки, — она кивнула на стенку, — единственная живая душа.

Уставилась на Юру. Он виновато заулыбался:

— Чего же, Соня? Ты умная, добрая, симпатичная…

Она рассмеялась:

— Как сказала бы тетя Дуся: эва, наговорил! Сам знаешь — неправда. А насчет одиночества моего — так это вроде стихийного бедствия. Вот мы с тобой старинные друзья, а чем, ответь, ты мне можешь помочь? То-то! Ничем! Ни-чем, — повторила, — хотя я столько лет — и это ты тоже знаешь — одного человека и люблю.

Он сделал вид, что не понял, покачал головой.

— Да-а, — сказал мучительно. Посидел молча, закрыв глаза и раскачиваясь, думал о чем-то своем.

— Как-то так в жизни выходит, Соня, что у каждого своя жар-птица и каждый вроде бы ту хочет, что ему не дается. И главное — видишь: рядом лучше, порядочнее; та, что рядом, опора тебе на прочную и большую жизнь, а тянет к другой, туда, где всем будет хуже, отвратительно, может быть, вот в чем дело. Теперь и ответь — отчего человеку хочется, чтобы с муками, с вывертом, через страдания?

Она спросила, пряча глаза, хрипловатым голосом:

— Любишь кого-то у себя… в этом… Крыжополе?

— О-очень, — выдохнул он. — Безумно люблю, Соня. Мучаюсь. Ревную ко всем и к каждому…

Она вздохнула.

— Молодец, что сказал. Спасибо. — Засмеялась звонко. — Не нужно человеку правду искать. Ложь приятнее. Или неведенье.

— Прости, — помолчав, сказал он. — Понимаю, кому и что говорю, но вижу — так лучше. Ты мне сестра, даже больше, чем сестра…

— А я не хочу быть родственницей! — крикнула она и рукавом проехала по глазам, упала головой на согнутый локоть.

Он терпеливо ждал, когда она перестанет плакать, погладил по голове.

— Иди, Сонюшка, пора тебе, иди, сестричка.

Она попыталась улыбнуться:

— Ну и гад ты, Юрка, как обобрал меня! Я до этой встречи богаче была, хоть надежду имела, а теперь — что? Что у меня, кроме стариков родителей общим возрастом сто сорок лет? Ни-че-го! А мне сорок! Бабий век. Я ведь не запасливая, Юра, даже насчет потомства не позаботилась. Еще год-другой — и амба, все. Это как ежик: листьев на зиму не заготовил, и спать негде и не на чем…

Она поднялась и неизвестно для чего стала двигать ящиками в комоде, выбросила какие-то пуговки, лоскуточки.

— Куда я дела, запихала к дьяволу…

— Что?

— Да так… — Отвела занавеску в окне, постояла спиной к Юре. — Пора идти, а как не хочется… — И вдруг обернулась, даже головой тряхнула так, что волосы метнулись густой волной по плечам. — А что, если я на кухне раскладушку поставлю, не смутишься рядом спать?

Он поднялся от неожиданного вопроса.

— Что же ты спать будешь на кухне? — сказал он недовольно. — Если бы ты раньше сказала, я бы у мамы остался. Раскладушка и там есть…

Она засмеялась:

— Ладно. Гонишь. Уматываюсь.

Он пошел за ней в коридор, подал пальто.

Она просительно смотрела на него:

— Пойду, что ли?

— Иди. Серафима Борисовна ждет.

Пальто он держал распахнутым, словно бы торопил Соню.

— Ждет, — согласилась Соня. — А может, и мечтает, чтобы я не пришла.

Он натянул ей пальто на плечи, воротник стал дыбом.

Соня обернулась.

— Пойду, что ли? — сказала жалобно. — Из тепла неприятно.

Она подала Юре руку, хмыкнула, точно боялась заплакать, пошла к дверям.

— Эх, ты! — сказала она. — Грабитель! Последнее у человека отнял…

Хлопнула дверь, потом удар повторился внизу, в парадной. Юра выключил свет, подошел к окну, устало стянул рубашку.

Соня стояла на улице, смотрела на свои окна. Наконец нерешительно и медленно, будто что-то ее удерживало, перешла дорогу, несколько раз оглянулась и заспешила к остановке.

Юрий кинулся на кровать и утонул в легких, свежепахнущих простынях. Становилось теплее и легче, усталость уходила, душа оттаивала, расслаблялась, отлетала в сон.

…Кондратьев обнял Озерову, прижал к груди, она как-то обмякла, обтекла его, стала как воск.

«Не сметь! Не сметь!» — хотел закричать Юрий Сергеевич, но неожиданно понял, что это идет спектакль, в котором играют Сашка и Ниночка.

Он торопливо искал себя. Где же? Где же он сам? В партере? В ложе?

Его не было.

И тут он увидел себя в глубине сцены — знакомый чиновничий картуз, нелепый сюртук, что-то странное, серо-зеленое и жалкое с пуговицами до верха, — вдруг узнал: именно он, Юрий Сергеевич, теперь всегда, постоянно будет играть роль Карандышева.