Юрий Красавин - Хорошо живу

Конторщик выдал ей три рубля — недельный заработок.

Степанида без напарницы совсем замучилась. Пятьдесят шкур в чану — вытащить надо, да отнести на промывку, да столько же принести от соковых барабанов для новой закладки. А каждая конина около пуда тянет. Всего-то, значит, сто пудов перетащи. А потом старую одубину — использованное корье — вынести и новой запастись. А уж потом клади каждую шкуру да корьем пересыпай. Вот сколько работы!

— Пойдем, кума, к соковым, — сказала Степанида устало.

Потаскала Кулина от соковых — живот заболел, невмоготу. Села возле чана — красный туман в глазах. Потом отпустило. «Уж не началось ли? — подумала она испуганно. — Что-то не похоже на прежние разы».

Пошли опять со Степанидой к соковым — по дороге снова схватило. Перетерпела, однако следующую ношу несла, не ощущая уже ничего, кроме боли, словно все ее тело состояло теперь из одного этого живота, пронизанного нарастающей болью. Не донесла несколько шагов и брякнулась на пол, прямо в лужу.

— Э-э, бабонька, да что это с тобой? — Степанида склонилась над ней.

Подошла бабка Маруха — маленькая и худенькая, но на работу цепкая, проворная. Когда случаются роды прямо на заводе, она принимает ребенка.

— Уж не началось ли? — спросила она.

— Ох, началось, видно, бабы…

Кулина с трудом поднялась и, отойдя в сторону, села на корзину с корьем.

— Попросись у приказчика, — посоветовала Лиза Пыпкина. — Может, он, ирод, жалость поимеет, отпустит домой?

На нее зашикали:

— Что ты! С ума сошла!

Сама Лиза тоже понимала, что эта затея бесполезная, но уж больно жаль было подругу.

Бабы, столпившиеся было возле Кулины, разошлись: дело привычное, помается да и родит, не в первый раз.

Кулина долго сидела, вслушиваясь в саму себя, иногда крепко сжимая зубы и поводя мутными глазами. А тут и приказчик явился. Подошел, посмотрел на сидящую и сказал:

— Баба ты молодая, Кулина, и работница хорошая, но вот как тебе не стыдно: сидишь ты пьяная и глаза у тебя посоловели.

Бабка Маруха не выдержала:

— Отпусти ты ее домой, Николай Прохорович. Али не видишь, что баба рожать собралась?

У приказчика с Кулиной давние счеты. Одно время он проходу ей не давал: большие деньги сулил, лишь бы согласилась мыть полы в его конторе. А Кулина погрозилась тогда мужу сказать, и он отстал, однако с той поры штрафовал за каждую мелочь.

Но, видно, с хорошей ноги встал нынче приказчик или просто Кулине везло в этот день: и аванс выпросила, и рожать ее отпустили.

— А не дойти мне до дому, бабоньки, — сказала она, уходя. — До «Америки» нашей далеко, а я, чую, надорвалась.

— Ко мне домой поди, я поближе живу, — предложила Лиза Пыпкина.

Солнце только что поднялось к зениту. Было душно и безветренно, а Кулину то в жар бросало, то в холод. Едва от сыпни отошла, опять схватило. Прислонилась спиной к закоптелой стене какого-то строения, постояла, покусывая губы. «Не дойду, — думала она, — и до Пыпкиных не дойду».

Возле заводских ворот, уже не сознавая, где она и что с ней, а только чувствуя нарастающую муку, она отступила в тень забора, пошатнулась и села. Ни травинки не росло здесь, лишь серая, выбитая земля. Лицо Кулины кривилось в страдальческой гримасе. Она бессмысленно поводила огромными глазами.

— Кулина! Кулина! Что с тобой? — донеслось до нее откуда-то издалека.

Это две женщины остановились рядом с ней. Она не узнала их, или просто ей было не до них: все ее существо изнывало в муке, и одна только мысль не покидала ее — мысль о том, что сейчас должно произойти в таком людном месте и что это нехорошо, стыдно.

Собралось уже несколько женщин. Они встали в кружок, заслонив Кулину от любопытных взглядов. Прибежавшая бабка Маруха елозила перед роженицей на коленях.

Подошел дюжий дворник, пыля сапогами. Одна из женщин пошла на него, толкая в грудь:

— Иди, иди, бесстыжий!

Дворник вылупил глаза:

— Дак здесь не велено…

— Ид-ди! — сказали ему.

Он посмотрел на баб и пошел назад, опасливо оглядываясь.

Откуда-то появилась вдруг Манька, просунулась между женщинами и закричала отчаянно:

— Ма-а-ма!

Ее оттащили в сторону, она заплакала, забилась.

Кулина застонала протяжно и громко, на одной мучительно-напряженной ноте, загребая руками пыль и запрокидывая голову, — и вдруг задышала часто и облегченно. В руках у бабки Марухи мелькнуло что-то, пискнуло коротко и беспомощно, потом громче, настойчивей.

— Ах-ах-ах! — кудахтала бабка.