Юрий Красавин - Хорошо живу

Потом на двое суток разнепогодилось: подул ветер, пошел дождь со снегом, тучи наглухо закрыли небо и опустились низко, почти до крыш. А на третий день, вернее, в ночь на третий день разведрилось. Небосклон к утру был совершенно чист, и солнце встало по-весеннему ярко, празднично, как будто торжествуя свою полную и окончательную победу и утверждая на долгое время хорошую погоду. И тучи куда-то уплыли, и ветер утих, и воздух потеплел, казалось, сам по себе.

Старик не вытерпел, оделся потеплей, обул резиновые сапоги и вышел на улицу. Он постоял на кромке асфальта, с некоторой завистью глядя на широкий пустырь, блиставший бездонными лужами. Они манили его к себе, полные до краев, готовые пролиться через край. Так, казалось, и хлынут ручьи и ручейки среди груд развороченной земли, только тронь все эти перешейки и плотины; так и закружится в водоворотах, зажурчит вода.

Но на этот раз старик не решился торить ручьи, засовестился. На этот раз он более пристально поглядел в ту сторону, где в просвете между домами видно было поле. Это там пели жаворонки, там так знакомо струился нагретый солнцем воздух, синел немудрящий лесок, и старика влекла туда непреодолимая сила.

Он побрел в том направлении, сначала как бы на разведку. А выйдя за дома, обнаружил канаву, заросшую кустами. Вот вдоль этой канавы он, забывшись, и пошел, по пути приглядываясь к мокрым клочкам блекло-желтой прошлогодней травы, к голым прутьям тальника, на которых сидели набухшие и лопнувшие почки, словно божьи коровки со слегка разомкнутыми крыльями, готовые улететь. Оглянулся — город как бы отодвинулся от него, отдалился; тише стал шум машин, зато громче и дружнее песни жаворонков.

Если повести взглядом вокруг себя, город занимает уже треть всего окоема. Старик разглядел над крышами домов острые верхи башен кремля и празднично сверкающий купол Софийского собора, тонкую стрелу телевизионной башни, белые жилые здания, маленькие, как спичечные коробки, и зеленые вагончики ползущего среди них поезда. Строительные краны, словно журавли над колодцами, стояли на окраине тут и там.

«Ишь какой красивый! — думал он, глядя на город, и почему-то мысль тотчас перескочила на сына. — Молодец у меня Борис! Такой город выбрал! Непростой, старинный. Эва, как его раньше-то называли — Господин Великий Новгород. Это не просто звали — величали! Было за что, значит. Где-то, в каком-то городе есть улица Вольного Новгорода. Не в Москве ли? Вот какой почет! И Борису моему тоже почет: пригласили, должность дали, квартиру. Он у меня мужик головастый».

От солнца блестели стекла домов, и занятно было вообразить, что за каждым бликом оконного стекла своя жизнь, свой мир и не одна человеческая судьба, которая у каждого сложилась по-своему.

«Дома как пчелиные соты, — усмехнулся старик. — Живут пчелы в них, ползают, жужжат… И весь город как улей. Или как много ульев».

Он покачал головой и пошел дальше.

Канава, вдоль которой шел старик, была не единственной здесь, на поле; еще две или три тянулись справа и слева, деля огромную площадь на несколько широких и длинных полос. Все они упирались в поперечную гряду кустов, что виднелась впереди.

«Какое поле! У нас после войны колхоз был — на полтораста гектаров пахотной земли. Может, чуток побольше. И все полтораста из клиньев да полосок, как лоскутное одеяло. Так и звали — платки. Придет бригадир наряжать: Евгеньич, клевер скирдовать на Спасские платки! За соломой поезжай на Белоусовский платок! Там кусты, тут камни, в ту сторону — роща, в эту — канава».

Он представил себе: что если бы вот это поле, подступающее к городской окраине, пахать не тракторами, а, как бывало, на лошадях? Пока от края до края борозду проведешь, лошадь с ног собьется.

«А что там?» — гадал старик, вглядываясь в струящееся марево. Ему говорили, что где-то тут, за полем ли, за кустами ли, течет река Веряжка, маленькая — перепрыгнуть можно. А за Веряжкой лес, за лесом опять поле и луга; там уже, надо думать, настоящий деревенский мир с огородами и проселками, с коровами на лугу и с отдаленным рокотом тракторов, с запахом оттаивающей земли.

Было жарко. Евгений Евгеньич расстегнул пальто, сдвинул со лба к затылку шапку и пошел веселее. Тропинка под ногами упруго отзывалась на каждый шаг — сырая земля, мягкая, не окрепла еще, вот и пружинит. Щурясь, он вглядывался вперед, силясь рассмотреть что-то вдали. А уж уставать стал, посидеть хотелось, отдохнуть.

Кустарник впереди оказался и выше, и гуще, чем думалось, — почти лес. Здесь уже кое-где росли высокие осины и березы. Старик забрел в лих, прислушиваясь и вдыхая холодный, негородской воздух, который нес в себе горьковатый запах клейких почек, ожившей осиновой коры, дыхание молодой травки, щетиной поднявшейся на вымочках. Он обрадовался, увидев полуповаленный ствол березы. Больше всего ему хотелось сейчас посидеть. И он присел на него.