Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Коммунистическая мораль… далекая и чуждая нам!

— Хорошая мораль, — ответила Татьяна и, показав на дорогу, где были расставлены маленькие крестики, на которых виднелись каски, сказала: — Как вы, господин полковник, смотрите на это?

— Безразлично: то немцы.

— А мне моя совесть подсказывает другое — мне их жаль: то люди.

— Зачем же вы их бьете? — оскалив зубы, задал вопрос полковник.

— Мы вынуждены: они отравлены другой моралью — звериной.

— И тут у вас жалости нет?

— Нет. Мы вынуждены их бить: иначе…

— Око за око, зуб за зуб, — перебил Киш.

— Э-э! Нет! Это не наша мораль. Мы их бьем потому, что хотим честно жить, трудиться, работать и уважать друг друга.

Киш некоторое время молчал.

— Я это понимаю. Я это понимаю, когда сбрасываю с себя полковника и становлюсь просто человеком.

— А вы сбросьте, и останьтесь просто человеком, тогда ваша совесть вытеснит ваш страх, — Татьяна еще что-то хотела сказать, но кони рванулись, и говорить стало невозможно.

Вот и лес. На кленах крупные, ушастые листья с сизо-розовыми черенками. Сорвать бы! Пожевать бы! Ведь Татьяна так любит жевать зелень: листья, траву, молодую шкурку липы…

Кони вскоре остановились у блиндажа. Здесь, как будто поджидая их, на скамеечке сидел Громадин. Увидав рядом с Татьяной полковника, он вскрикнул:

— Ох ты-ы-ы! — и хотел было кинуться к Татьяне, но сдержался, глядя на то, как Киш выбирается из тарантаса.

— Прошу провести меня к генералу, — сказал он.

Татьяна растерянно посмотрела на Громадина — тот был в простом костюмчике, поношенном, даже помятом, — и, не зная, что делать, пролепетала:

— Полковник просит провести его к генералу.

— А-а-а. — Громадин потрогал полу своего костюмчика и сказал: — Ведите его в блиндаж Гуторина. А я сейчас, Татьяна Яковлевна. Останемся там вчетвером. — И Громадин скрылся в своем блиндаже.

Вскоре он, надев генеральскую форму и даже нацепив ордена, сначала о чем-то переговорив с Васей, спустился в блиндаж комиссара и тут за столом застал Татьяну, Гуторина и полковника. При появлении генерала все встали.

Познакомившись с полковником, Громадин, не отрывая взгляда от его лица, сразу приступил к делу. Киш передал условия, закончив тем же:

— Нейтралитет и информация.

— С паршивой собаки хоть клок шерсти. Вы это ему не передавайте, Татьяна Яковлевна, — попросил генерал и, весь улыбаясь, даже как-то светясь, сказал: — Очень хорошо. Нейтралитет — великое дело. Только пусть он пропустит через деревушку тысчонку наших партизан. Тысчонку.

Татьяна улыбнулась:

— Трудно перевести «тысчонку»… такого слова я не знаю на немецком языке. Тысячу?

— Нет. Тысяча его перепугает. Тысчонку. Вы скажите ему так… — Громадин подумал, — маленькую тысячу.

Киш, выслушав Татьяну, закивал, рассмеялся и на русском ломаном языке произнес известные ему слова:

— Хорошо, хорошо, генераль.

— Ну вот, милый-то какой! — похвалил его Громадин.

Вскоре они вышли из блиндажа, и Киш сел в тот же тарантас, а с ним вместе — Вася.

Громадин приказал:

— Доставить полковника в целости. Смотрите у меня! А дорогу завалить, — и когда кони тронулись с места, он добавил: — Ничего мужик. Совсем бы его к нам, — и, вдруг встрепенувшись, потряс слабенькие, почти детские плечи Татьяны. — Молодец! Вот молодец… не знаю, как сказать! Ну, иди отдыхай. Потом поговорим, — и с восхищением посмотрел в глаза Татьяны, но та потускнела, как иногда от ветра тускнеет лампа, и снова вспыхнула:

— А письмо? Письмо, Кузьма Васильевич? Я ведь обещание выполнила, а вы? — с легким упреком закончила она.

— Письмо? Письмо сегодня же пошлю. Непременно. А как же? — и тут же с тоской, с какой иногда отец отправляет любимого сына в дальнее плавание, подумал: «Отошлю — муж получит и скажет: давай жену ко мне, домой. А там, глядишь, жена потребует мужа-партизана. По-человечески, конечно, это надо, но ведь перед нами враг лютый… да и стоит еще на нашей земле. Ишь-ишь-ишь, чего захотели! Домой! Тоже, нашли дурачка… Надо ее зарядить, вот что», — он снова глянул в глаза Татьяны и предложил ей осмотреть партизанское хозяйство. — А отдохнете потом.

— Да я за эти два месяца все уже осмотрела.

— Без меня? А теперь со мной.

День был тихий.

Леса и травы стояли недвижно, а просторы меж деревьев словно залиты свинцом.

«Так бывает перед грозой, — подумала Татьяна, и ей впервые захотелось сесть за полотно и писать. — Вот это нарисовать — перед грозой. Партизанское становище перед грозой. Они мне хотя и не говорят, но я вижу и чувствую: все перед грозой. Разве пойти к Васе и попросить его, чтобы достал краски и полотно? Ведь это, наверное, можно», — она хотела было так и поступить, но впереди шел генерал, что-то нескладно напевая: у него не было слуха.