Владислав Владимиров - Закон Бернулли

— Сколько петухов, и все белые! — услышала изумленное восклицание Коновалова, почти ребяческое. Нею поразило то, чего она сама не заметила: петухи на отцовом подворье и в самом деле альбиносы.

Она признала вслух:

— Вот что значит свежий глаз! А я уже не вижу — белые петухи или цветные. Все едино.

То ли слова вышли неуклюжими, то ли еще что, но Коновалов довольно зло спросил:

— При чем тут «все едино»? Спекулянт. Кляузник притом.

Больно это хлестнуло ее. Выходит, неспроста он спрашивал про отца. Потерянным голосом попыталась Нея объяснить что-то и увидела, как неловко стало Коновалову за свою грубость — иначе бы не решился он на сердитый комплимент.

— А вы цепки на слово, — сказал он. — Признайтесь, наверное, стихи пишете?

Признаваться при шофере не очень хотелось. Слова коченели, но она подумала, кои веки она еще увидит этого показавшегося ей угрюмоватым водителя, и разве с ним она разговаривает, и разве он ей дорог в этом разговоре, которому суждено скоро закончиться, и призналась обеспокоенно:

— Пишу.

Страх не уходил: а вдруг попросит что-нибудь почитать и тогда что же, она ему ни за что не откажет. Но Коновалов потрогал осторожно краешек ее сумки с запрятанным там Мюллером, не стал ни о чем просить, только сказал с едва уловимой насмешливостью:

— Я тоже писал стихи, даже печатался.

— А потом?

— Потом перестал, — как о само собой разумеющемся сказал Коновалов.

— Может быть, зря?

— Не зря. Марьин тоже считает, что не зря.

— Нет, зря, — настаивала Нея, даже не спросив о Марьине.

— Это почему? — спросил Коновалов.

— Да потому, что у вас должны получаться хорошие стихи, — ответила Нея. Она снова вспомнила неприятное — как в последнюю из ставших привычными встреч захотела прочитать свои стихи Другу, и тот принялся их слушать, наклонив голову набок и перекатывая со вниманием в сильных пальцах тонюсенькую «граненую ножку пустой рюмки. От рюмки остро пахло дорогим коньяком. Увлеченная, она читала с настроением, смятенно волнуясь, и вдруг увидела через стол в лимонном свете громоздкого торшера, что Другу стихи ее вовсе не нужны. Друг сильно сжимал хрусталь пальцами, старался отвлечься созерцанием его тончайших граней и узоров от несветского зевка и терпеливо желал, поскорее бы она закончила, чтобы можно было приступить к тому, ради чего он ее слушал, — ему не чужда была педантичная добропорядочность, и с е б я он никогда ей сам не навязывал. Нее не стал после этого нужен Друг. Она рассчитала его быстро и мигом, хотя, возможно, ее стихотворные опыты вовсе не стоили столь отчаянной решительности и безоговорочного приговора.

— Почему именно хорошие стихи? — обеспокоился Коновалов, предчувствуя, что Нея ему снова хочет сказать приятное, и Нея сказала со вздохом, выдержав паузу и решившись, сказала — пусть будет это ее п р и з н а н и е м:

— Плохие люди хороших стихов не пишут.

— Вы снова за свое! — вроде бы недовольно поморщился Коновалов. — Зачем такие незаслуженные похвалы?

Тогда она снова решилась:

— А я говорю, что думаю.

Неловко стало Коновалову.

— Всегда ли говорите? — коротко спросил он, пряча за отрывистостью неловкость.

— Конечно, нет! — вздохнула она и погладила сумку с Мюллером с другой стороны. Руки их сошлись близко. Очень сожалела Нея, что не может сказать ему так: «Если бы говорила всегда, то я должна сейчас просить у тебя прощенья, что раньше не встречала тебя, что ездила в этот заповедник в Подмосковье с д р у г о м Сашкой». Она с мучительным, заново переживаемым усилием разжаловала Сашку в друга с маленькой буквы и окончательно решила, что больше никаким звонкам и письмам к нему ни за что не бывать.

Она ощутила желание сдвинуть сумку с этим пудовым Мюллером, сбросить ее на пол, аккуратно закрытый куском старого, списанного, но дорогого ковра — не свой же из дому притащил сюда угрюмый водитель, при котором она хотела обнять Коновалова, а там будь что будет. «Ведь и ты, милый, этого хочешь», — она подумала нежно, а сама внезапно сказала:

— Знаете, — сказала она, когда машина свернула с главной дороги на глинистый проселок и до ее дома оставалось не больше пяти километров, — если смотреть на эти горы дольше, особенно весной или летом, то покажется, что за ними обязательно должно быть море. Такое огромное синее море!..

— И белый пароход, — серьезно продолжал Коновалов. Когда автомобиль сворачивал на проселок, ее провожатый, как ей показалось, незаметно напрягся внутренне и отклонился всем корпусом в противоположную сторону.