Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Как назло, автобус выдался малолюдный. Пассажиры почти все один за другим быстро посходили, и к выбеленному Кеше, который был еле различим у обочины, в замызганном салоне стало пусто, а там поломка, и надо же, на самой остановке, последние пассажиры сошли пугливо, парни стали приставать.

Их лица, одежду, рост она со страху не запомнила, только у одного был кривой рот, забитый металлическими зубами, и сальные глаза. Вместо лиц в памяти остались какие-то мятые пятна и еще сивушный запах, но пальцы молодых ублюдков были неестественно толсты и гадки, хватали они боями) и цепко.

Шофер, здоровенный лысый мужик, открыл двери, но сам не вмешался. Он громко орал, что вот заведет мотор и отвезет их: всех в милицию и что милиция тут совсем рядом. «Фиксатый», подхохатывая, резко сунул ему волосатый кулак: «Заткнись, сявка! Твое ли дело!..»

Тогда, себя не помня, она сильно ударила сумкой в переносицу другого мерзавца и выпала в передние двери на асфальт, чуть не сломав на ступеньках ноги. По дороге к спасительной будке она бежала босиком, потеряв туфельки, они потом нашлись, у одной начисто отлетел каблук, бежала и слышала за спиной настигающий сап и густую матерщину, но тут поворот, а за ним — будка засветилась в темноте аквариумом, к счастью, дежурный был на месте, и она к нему прибежала уже одна, типы повернули назад и растворились в густеющей ночи.

«Такую девку отдать на позор! — возмущенно тряс планшетом перед лицом шофера пожилой милиционер. — Котлета унитазная! Дети у тебя есть, трухач несчастный?! Ну, Артемьенко, с тобой еще сочтемся!» — «При чем тут дети? Вы с теми, товарищ капитан, лучше сочтитесь! — плаксиво огрызался водитель, утирая разбитый нос рукавом замасленной рубахи и высмаркивая кровь. — Вам хорошо с пистолетом! А мне? Мог бы кривой зажигалкой их по шеям, так по судам замотают, знаю! А вы отчего не стреляли? Убегли паразиты! Натворят еще делов! Помяните мое слово — натворят!»

Да, речь Коновалова качалась волнами: прилив — отлив, отлив — прилив. О ком это он так деловито и в то же время нежно говорил? Неужели о каком-то президенте, который по молодости пишет красивые стихи? Вряд ли о президенте. О сотруднице или сотрудницах? Нет, о сотрудницах так нежно не говорят. Хотя почему бы ему не сказать? Он любит людей, старается видеть и видит при своей-то строгой работе в каждом хорошее, и это помогает ему жить правильно и честно. Если у нее отнимут Коновалова, убеждала Нея себя, она будет самой обездоленной. Но разве это обязательно — обездоленной? Слово-то какое горькое и пропащее!

И вдруг Нея поняла, что это он о жене говорит — о жене своей Лидии Викторовне. И была эта Лидия Викторовна, неземная умница и вечная любовь его, краше всех ему на свете, и такая несказанная гордость оживала в голосе Коновалова, что Нее до смерти захотелось взглянуть на эту царицу сказочную, у которой все всегда ладится, бездна ума, знаний и нежности. Неужели он так в с е г д а о жене? Неужели можно так в с е г д а? Выходит — да, можно и надо только так, а не иначе. А если так, то Коновалов для нее потерянный человек, еще не обретенный, и на обретение это — никаких надежд.

И вдруг Нея снова испугалась, что ее давняя, страшная тоска нелюбви обернется сухим жаром обжигающего чувства, и властвовать над этим чувством у нее не найдется сил ни душевных, ни физических, и тогда Коновалов, уже одна мысль о котором прочь гнала бесприютное ощущение отчаянной одинокости, ибо да, разгадала Нея в нем хорошего человека, — войдет в нее весь: и дома она будет с мамой и дочкой, а думать сможет только о нем, с печалью вынужденной разлуки и желанием увидеть его хотя бы издали; и на работе она будет заниматься какими-то серьезными или несерьезными делами, куда-то что-то писать, сочинять тексты телеграмм, разбирать почту, а думать станет снова неотрывно только о нем, думать светло и затаенно, вспоминать в нежной грусти его лицо, его руки, его слова, его жесты, что и как он ей говорил, — нежно и мучительно вспоминать, боясь уронить хотя бы крохотную былиночку этих воспоминаний; пойдет фильм новый смотреть с Мэм или Риткой, экран подарит им чужие страсти, а она снова будет думать о нем и не рассеянно и бесцельно, а гордо и снова с неутоленным желанием и чуточку еще о себе; к ночи долгой и одинокой глаза прикроет — он и тут будет ее первой мыслью, первым видением и первым ж е л а н и е м, от которого колющим холодком ознобит ее изнутри: ну пусть же скажет или знаком каким даст понять — в темноте ли, сумерках или на ярком свету она по первому зову взберется, задыхаясь счастливо и прерывисто, на самую крутую высокую гору, он будет хорошо вести ее туда, а она, радостно постанывая, ловя его губы своими, припухшими от бережных нескончаемых ласк, примет все, что он ей отдаст в этот краткий и вечный миг.