Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Разминулись со свадьбой, Нея погнала прочь неприятные мысли, заставляя себя вспомнить про собственную свадьбу — тоже взбалмошную и громкую. Равилев отец, тучный экс-ответработник, и по ночам, казалось, не снимавший строгий серый френч и серые галифе, заправленные в хромовые сапоги, всю жизнь зависавший между областным и районным ярусами, развил тогда бурную деятельность, собираясь зафрахтовать, разумеется в порядке разового исключения, чуть ли не треть таксомоторного парка. Отца кое-как отговорили Равиль со своей рассудительной матушкой не творить глупостей, быть поскромнее, не то много ли ума и желания надо, чтобы на свет родилась какая-нибудь препаршивенькая анонимочка, которой хотя и грош цена, но все-таки внимание окажут, а статься может, и повышенное. Отец немного подумал и согласился, но все равно свадьба вышла пышноватой и шумной.

Всех на ней переговорил, перепел и перепил дородный отцов приятель, который явился на свадьбу в загородный ресторан один, без жены, и вначале скромно помалкивал, прилежно ковыряя серебряной, явно не ресторанного реквизита вилкой белое, с красными прожилками, мясцо крабов (дары отцовских доброжелателей из числа ударников общепита) на чудо-тарелочке дулевской выделки, лишь изредка сквозь дорогие очки поглядывал на Нею подбадривающе и в то же время оценивающе. Этот отцов приятель и был не кем иным, как Лаврентием Игнатьевичем Биндой. Дважды или трижды пустела и вновь полнилась перед ним большая хрустальная рюмка, и его на удивленье и радость не особливо красноречивым гостям вдруг озарило. «Итак, — сказал он негромко, но внушительно, шутливо ткнув толстым пальцем в красивый галстук. — Игуменья за чарочку, а сестры, — он обвел нарочито серьезным взглядом застолье, снова подбадривающе задержав его на Нее, — за ковши. Прошу наполнить ковши!»

Никто против не был. Самозваное диктаторство остроумного гостя большинству пришлось по душе. «Ковши» наполнялись быстро и бодро осушались, а Бинду понесло молодечески — да так, что Равилев отец не без основания (в зачет Лаврентию Игнатьевичу пошли этакая раскованная пикантная свойскость и умение легко импровизировать — качества в серьезные дни наши, увы, не столь частые) перевел его под одобрительные возгласы всего застолья в сан тамады.

«Тебе твой сан дороже должен быть всех радостей, всех обольщений жизни!» На Нею сызнова залихватски сверкнули дорогие очки.

Каждый тост деятельный Бинда сопровождал изящным многоглаголанием, упиваясь собственной эрудицией и находчивостью. Его устные баллады слушали с обожанием. Он мог говорить и складно говорил буквально обо всем.

Отец Равиля в закусочной паузе меж тостами наклонился к Нее и с пьяноватым восхищением прошептал: «З-зам по науке у с-самого Ив-ва-н-нова! И б-брат в газ-зете, тот с-самый!» Этой авторитетнейшей аттестации хватило, чтобы отныне Нея смотрела на столь именитого гостя новыми глазами. Откуда было ей знать, что придут деньки, когда ей посчастливится работать под его непосредственным руководством.

А Бинда за время шумного застолья, руководяще давая слово то одному гостю, то другому, сам источал полезнейшую и просто любопытную информацию б и т а за битой, воспламеняя даже самых косноязычных сладострастным желанием тоже высказать нечто интересное для всех и, конечно, самоценное. Бинда дошел до того, что уведомил гостей, жениха и невесту, а также их дорогих родителей и не менее дорогих родственников о том, что в телефонном справочнике достославного города-курорта Сочи, протянувшегося вдоль Черноморского побережья на 146 километров, значатся двадцать четыре ресторана, из коих особенно хороши «Кавказский аул», «Лазурный», «Платан» и «Старая мельница»; любопытно, что следом за разделом рестораны идет «родильный дом» (слабый смех родителей Равиля и директора загородного ресторана), и вообще в справочнике пятьдесят четыре Ивановых (возгласы: «Так то — Россия!»), не считая двух Ивановских, трех Иванченко и одной Иванчуковой, двадцать три Шевченко, три Евтушенко и ни одного Горького, хотя Горький в этих местах в начале века работал на строительстве дороги, так вот, ни одного Горького при одном Федине и двух Фадеевых («Вот это подсчет!»).

«Боже! Как это у вас пошло, притворно и никчемно!» — приготовилась выкрикнуть Нея, но Равиль до боли сдавил ее руку, и Нея смолчала.

«Так давайте выпьем, — как всегда неожиданно подытожил свои «социологические» выкладки ученый человек, — за тех, кто среди тысяч и миллионов людей не теряет индивидуальности! — И, помолчав, добавил сквозь загадочную улыбку уже вроде бы как самому себе: — После свадьбы у нас всяк тысяцкий!» Глянул победно из-под очков с невиданной в этих краях оправой, строго проследил, чтобы все осушили «ковши», и уже потом с удовольствием выпил сам.