Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Она вроде бы внимательно слушала Коновалова, но смысл сказанного не доходил до нее, его речь качалась волнами: прилив — отлив, отлив — прилив.

Высокие городские дома, промытые дождем площади и скверы остались позади, машина вырвалась за город, но простора не было: вдоль шоссе мелькали с обеих сторон яблоневые и вишневые посадки, карагачевые рощи, шеренги постаревших тополей, роились мазанки, хаты и хатенки, финские домики, особнячки, окруженные огородами, хозяйственные сараи и сарайчики, типовые аккуратные сельмаги и кургузые ларечки с наваленными кучей деревянными ящиками из-под консервов и вина, помпезные ворота-арки с насквозь выцветшими и промокшими флагами и лозунгами, изредка попадались украшенные у подножий искусно выложенным орнаментом камешков или кирпичными уголками гипсовые шедевры в виде юного пионера, воздевающего горн к серому небу, причем галстук пионера стараниями местных ревнителей эстетики был выкрашен в подлинный алый цвет, а трусы — в не менее подлинный синий, рубаха оставалась, естественно, белой; пионера сменял горный орел, с нептичьей гордостью отвернувший голову от города и вцепившийся сильными когтями в увенчанный алебастровым лавром круг, где явственно значилось «45 лет», и было не совсем понятно, к кому или чему она, эта цифра, относилась, но, разумеется, только не к самому орлу, потому что сорок пять лет назад о таких орлах в этих краях, очевидно, понятия совсем не имели; затем к дороге вырывался густо выбеленный известью круторогий архар, который с нескрываемым высокомерием кичился перед всяким, кто на него смотрел, сначала рогами, мощным корпусом, а потом уже и атрибутами бесспорного превосходства в активной способности продлевать жизнь своего скульптурного рода.

Прежде Нея с нескрываемой злой ироничностью относилась к этому придорожному, вокзальному или парковому торжеству монументальной безвкусицы, утвержденной большинством голосов на каких-то таинственных в своей анонимности худсоветах. Было время, когда в парках, на улицах, даже на фасадах зданий вместе со страшенных размеров вазонами охотно селилось множество бездарных статуй, призванных, по мысли их создателей и распространителей, возбуждать у граждан страсть к общеполезным деяниям, особливо к физической культуре и спорту. Прежде остальных во внеконкурсном почете были изваяния дискоболов, пловцов и теннисистов. Потом это гипсовое племя вроде бы исчезло, и казалось, что исчезло насовсем, как выпали из общепитовского антуража вездесущие васнецовекие «Три богатыря» и шишкинское «Утро в лесу» с его косолапыми, но неуемная творческая мысль, оказывается, не угасла, а воспламенилась со временем сызнова, конкретизировавшись в основном в крупногабаритных изваяниях представителей фауны.

Теперь же Нея относилась к этим чудищам, как она их прежде называла, чуть по-иному, смешливей и ласковей. Она находила свое отношение похожим на чувства героини одной простенькой сказочки к заколдованному страшилищу, которое, как известно, под конец расколдовалось и обратилось в прекрасного царевича. Ожидать столь чудесного превращения от гипсовых знакомцев было трудно, но, мимолетно встречаясь с ними по крайней мере дважды на день, она попривыкла к ним, про себя называя пионера с горном и раскрашенными трусами Пашей, орла — Орликом, а круторогого архара — Кешей, хорошо зная, что если в окнах автобуса промелькнули рога Кеши, значит, до города всего-то шесть остановок, крылья и хищный клюв Орлика — три, а пионер Паша горнил у ворот дома отдыха, который еще с десяток лет назад считался дальним, а сейчас почти слился с городом — всего одна автобусная остановка.

Нея не стала говорить обо всем этом Коновалову — зачем бы ему такие подробности?

Неподалеку от Кеши, за поворотом, метрах в двухстах, сбоку шоссе под тополями примостилась широко застекленная будка ГАИ, в которой обычно дремал за телевизором дежурный. Передачи у него по телевизору всегда одни и те же: дорога слева, дорога справа, дорога сверху.

Однажды, позапрошлым летом, в глухую темень (сломался автобус) она драпала сломя голову от двух непрошеных попутчиков, которые увязались за ней еще засветло в городе, возле универмага, и намерения, судя по всему, у них были отнюдь не из самых приличных. Тополя скрипели под пугающим ветром, по холодному асфальту отчаянно шлепали голые подошвы ее ног, но холода она не чувствовала, наоборот, асфальт, скорее, обжигал, ветер бил в лицо, она бежала, задыхаясь, а кричать было стыдно.