Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Выпалив все это разом, Гришка хлопнул дверью, и все остальные, кроме обескураженного Бинды, никак не ожидавшего от своего водителя неблагодарной выходки, посмотрели вслед Бурину с любопытством.

— А ты тот ли фрукт, Лавруша! — с намеренной растяжкой молвленные поэтом слова, казалось, вот-вот должны были резко отписаться в воздухе буква к букве и от осудительного напряжения, с каковым произнес их поэт, обязаны были вспыхнуть в зеленом свете лампы каким-нибудь другим, ну, например, оранжевым светом, вспыхнуть ослепительно, в одну или несколько строк, а, может быть, и дугой. Но обязательно на манер огненных слов, кои увидел на дворцовой стене развратно пирующий царь Валтасар, сын последнего вавилонского царя Набида, — Нея познакомилась с оными архидревними монархическими особами при подготовке красочного проспекта для большой технической выставки, открывающейся в раздалеком Багдаде:

Но слова, напористо молвленные поэтом, конечно же никакой дугой или лесенкой не отписались и не засветились другим светом, сухо потрескивая и шипя каждой буквой, как пороховинки на горячей сковородке. Зато почувствовалось не менее явственно, чем если бы и произошло ожидаемое волшебство, — сам поэт прозрел бы в два счета и не пожелал зачислять в актив командировочных встреч уточнительные беседы с представителями организаций, где в рабочее время менее всего озабочены ассонансами, перекрестными рифмами, а предпочитают строгую прозу фактов и доказательств:

— Может, и в самом деле по тебе, Лавруша, обэхаэсэс давно плачет?

— А ты больше слушай! — посоветовал Бинда поэту и снова надавил выключатель на бронзовой подставке лампы. Свет погас.

— Вот садись-ка на мое место, — продолжал Бинда, — и я посмотрю тогда, как это ты, семь пядей во лбу, справишься лихо, чтоб было всем хорошо — горбатому Ивану, кривому Роману, глухому Прокопу…

— Оставь свой фольклор! Я, дорогой, запомни, на своем месте, а вот ты! — Поэт не договорил и, обозлившись, ушел, даже забыв раскланяться с дворцовой на прощание. Через минуту следом за ним подался и Лаврентий Игнатьевич. По лицам сотрудниц он понял, что все в полном или почти полном к у р с е.

Но уже на следующий день он держался так, словно ничего не произошло, и, что самое интересное, Гришка тоже держался точно так же. Мэм это истолковала по-своему: «Успели столковаться. У обоих, а может, и у троих рыльца в пуху». Она всегда знала про истории, приключавшиеся с прежними ее начальниками, но, к чести ее, была на эти темы не очень словоохотлива.

Шеф обедал дома и возвратился рано. Рита ходила к тетке, а Нея с Мэм по традиции заглянули в «стоячку» — так они называли пирожковую, где девчата на раздаче и пожилая кассирша давно их считали своими.

По особым случаям отмечались втроем в ресторанчике ближнего парка. В последний раз навестили его в день рождения Ритки — салат, традиционный лангет, болгарский рислинг, черный кофе, заварное пирожное, три апельсина. Потом Нея вычитала из очень затрепанной книги «В мире вежливости», что к лангету правильнее заказать красное вино. Через месяц ошибку исправляла Мэм. Тогда же увидели они странную, скромно, но опрятно одетую, худую старуху. На ней было все старомодное — широкополая шляпа с искусственным цветком, чистенькая кофточка из поплина, забытого бабушками, длинная шерстяная юбка и домашние башмаки ибсеновских времен. Вопреки нежеланиям официанток старуха прорвалась к одинокому пианино в конце зала, подняла крышку и быстро-быстро стала наигрывать мелодию за мелодией, причем хорошо получалось у нее это спешное попурри, наверное, из музыкального мира ее молодости. Она торопилась, зная, что ей долго играть не придется, но нисколечко не фальшивила, а на изможденном лице музыкантши блуждала счастливая улыбка, выцветшие глаза лучились счастьем. Официанткам стоило немалых усилий вежливо выставить бабушку. Бабушка не сопротивлялась, а только горделиво спрашивала, задерживаясь у каждого столика и поддерживая худой сморщенной рукой широкополую шляпу: «Вы слышали, как я играю? Вы слышали? Мерси, оревуар, моя шер ами!»

Оказалось, старуха не просто случайная посетительница. Она наведывается через день и выжидает момент, чтобы прорваться к пианино. От официанток они узнали, что еще есть другой исполнитель, моложавый степенный мужчина при темном фраке — с бабочкой и стеком. Он запросто величает себя то композитором Глазуновым, то композитором Щедриным, элегантно раскланивается и предлагает прослушать его сочинения, но приходит сюда реже старухи.