Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Ритка Вязова рассуждала умно. Слова свои она любила не меньше, чем свое смуглое и красивое тело, и с ней соглашался даже сам Бинда. Сначала он возмутился ее занятием, но потом смирился, ибо она устроила ему демарш с помощью юридической консультации.

«Конечно, наше п р о и з в о д с т в о, — сказала Ритка Бинде, насмешливо поигрывая интонацией, — ничуть не пострадает, если я буду брать положенные мне по закону дни и отпуска и просиживать их дома или в публичной библиотеке. Но вы, Лаврентий Игнатьевич, умный человек, реалист, а потому подумайте, пожалуйста, не лучше ли мне заниматься здесь? Я ведь, когда надо, работать умею, вы это сами хорошо знаете».

Риткин стол при этом оказался абсолютно чист, исчез даже толстый журнал регистрации, и только выписка, принесенная из консультации, торжественно закрыв чешскую златовласку под стеклом, доказывала права Ритки на л ь г о т ы.

Бинда, набычившись, подумал, но согласился с Вязовой в первый раз, чтобы соглашаться и потом. «Не больше страницы в день», — все-таки поставил он условие, охотно принятое другой высокой договаривающейся стороной. Ритка Вязова при ее ладном бюсте, красивых, словно точеных руках, голубых глазах была стройной и высокой особой. Нея ей чуть-чуть завидовала во всем — и в том, как ладится у Ритки с диссертацией тоже, а у нее, Неи, все пошло прахом после университета в аспирантуре: с темой слишком ретиво вперед забежали, руководитель отбыл в мир иной по старости, а другой попался неважнецкий, все больше намекал на отношения неформальные, и с мужем не повезло, а с учительством — из-за этого «жигулиста» Виталия Ильича. И жила Ритка не за тридевять земель от работы, а в самом центре, двухкомнатная секция на двоих с дочкой, внизу гастроном, рядом оперный театр, зеленый сквер, автобусная остановка, стоянка такси, ресторан при гостинице, два квартала — и Дом одежды, Салон молодоженов, прачечная рядом, даже стереокино и стадион неподалеку — ну что еще надо? Мужа? Судя по всему, мужа Ритке не надо, пока есть относительная молодость и наука, а вот ей, Нее, хороший муж, если признаться начистоту, работящий муж, не помешал бы, а дочке — какой-никакой, а отец тоже не помешал бы.

Как Нея развелась, Равиль полгода наведывался в гости к Ирке, оставлял в подарок то коробку конфет или печенья, то куколку, то еще какую-нибудь безделушку, а потом сгинул, но почтовые переводы поступали от него по-прежнему регулярно, иногда со штампами других городов, но все-таки приходили, и Нея, поначалу решившая отказаться от них из гордости (что же это, неужели она без них не воспитает Ирку!), была благодарна Равилю.

Сколько одиноких ночей без сна в постылой холодной постели мучительно думала она о дочке, заклиная судьбу — лишь бы не стала для Ирки жизнь бесполезным подарком, на который, забывшись, расщедрились она и Равиль; лишь бы выросла дочка небалованной и честной, лишь бы обошла ее далеко стороной самая страшная людская болезнь и беда — безразличие; лишь бы не знала Ирка тысячеликого лицемерия, ни своего, ни чужого, и еще лишь бы не знала она трудной, мучительной скорби себялюбивого одиночества.

А к Равилю Нея не ощущала никакого зла и постепенно даже стала относиться как к человеку, не понявшему ее. Все чаще она думала о нем, представляла его нездоровым, похудевшим, печальным, и ей делалось не по себе. Все-таки, наверное, в чем-то и она не была права: ну подумаешь, увлекся он этой Зиякуль, с кем не бывает, и серость его выводила Нею из себя, но, может быть, то вовсе не серость была, а с к р о м н о с т ь? Зря, наверное, она взяла так сразу круто: развод, и точка.

Плохо ли, хорошо, но он никогда не был вспыльчивым, держался на удивление всем почти в любых обстоятельствах ровно и спокойно. Были и у него свои странности, но Нея не обращала на них внимания. Например, не мог носить он никаких колец, перстней, запонок, галстучных зажимов и заколок, даже часы надевал по необходимости, стараясь при первом же удобном случае сунуть их в карман или выложить на стол, в полушутку уверяя, что все эти побрякушки одинаково его закрепощают, сковывают, а часы заставляют думать о скоротечности и необратимости времени — по этой же причине он немедленно приглушал, а то и выключал радио, стоило ему заслышать позывные «Маяка», но выключал безо всякой нервности, убежденно, что иначе быть не может. Кроме того, Равиль истово презирал телевизор, видя в нем главного пожирателя времени и реальную угрозу для интеллекта его неумеренных поклонников.