Альберт Лиханов - Встречи

— Приходишь раз домой, — издевается Сеня, — а она тебе под нос подарочек — маленького матросика. Воспитывай, Васенька. А? Ха-ха!

Василий стонет, скрипит зубами.

— Братцы, не могу я без нее. И без дочки Светочки — моя кровь! И ты, гад, салага, — он грозит кулаком в окно, — не лезь не в свое дело! Я сегодня пью, а завтра — в рот не возьму. А сегодня — не могу, душа болит, просит, как вспомню… Я их кормлю? Кормлю. Пою? Пою. Весной туфли японские ей купил и платье — носи, не жалко. А она — отблагодарила!

— А ты ему морду набей, — предлагает Сеня. — Или кишка тонка, а?

— Тут бабу надо проучить, — встревает Николай, — чтоб не блудила.

— Тада обоих вместе. Прижучить их вдвоем и… — Сеня скалит желтые, прокуренные зубы и пристукивает мосластым почерневшим кулаком по залитому пивом столику. — Эдак-то, а?

— Ее не надо, ее-то зачем? С ней я и сам могу — поговорить. Матроса бы того охолодить, чтоб на всю жизнь запомнил и не совался, куда не просят. — Раззадоренный дружками Василий, словно петух, возбужденно переминается, размахивает руками, пытается выпрямить тощую грудь. — И я еще гожусь. Ты не гляди, что я такой хилый, я еще по зубам съезжу — ого! Мне бы только кто помог. — Он подмигивает, шарит по карманам мелочь и торопливо тащит еще пива.

— Болтали, он во флоте боксом занимался, — роняет Николай.

— Ничо, нам не впервой, хе-хе. — Сеня сжимает кулак и самодовольно осматривает его. — Как инструмент, подойдет? То-то…

Домой Василий бредет, заплетая ногами, согнувшись чуть ли не до земли, уже в сумерки. Один. Бредет медленно, его мотает из стороны в сторону, он мешком брякается о чужие заборы, а то вдруг останавливается будто в раздумье, что-то бормочет, грозит кому-то кулаком. Заметила его в окно тетка Антонина, заерзала, толкнула в бок Ивана Степановича:

— Смотри, Васька-то опять набрался. И один ведь прется. Ну-у…

Иван Степанович оторвался от газеты, недовольно посмотрел на жену.

— Не лезь ты, старая. Они молодые, сами разберутся. Ну, чего ты колготишься? Ох, бабы, щучье племя, вам только попадись на зуб — с потрохами готовы сожрать. — Он попытался было ухватить жену за подол и попридержать, но ее будто ветром подхватило, только дверью перед его носом хлопнула.

Перевесилась через забор — и затараторила, закудахтала:

— И где же ты, Васенька, пропадал цельный вечер? Жена-то молодая, поди, заждалася тебя. Так-то пропадать будешь, так какой другой скоро ублажит ее — вот и поминай, как звали. Оставит тебе только горшки разбитый. А? Васенька?

Василий, шатаясь, слепо тыкался в калитку, бормотал:

— Погоди, вот я с ей счас поговорю… Я тебе кто? Муж? А ты, значит, от меня… Ну, я из тебя дурь вышибу. Чтоб ты — это… на других не вешалась…

Тетка Антонина скорей ухо вперед выставила и ладошку к нему приставила: не дай бог хоть слово упустить, будет завтра что порассказать. А Василий никак не мог открыть калитку, надоело ему, видно, он с маху пнул ее ногой, только щепки полетели. И сразу в темном окне — темно и тихо было в доме — лицо бледным пятном мелькнуло. А потом и вовсе непонятное началось: крики, шум, что-то тяжело, со звоном ухнуло, словно штабель досок обрушился. «Не иначе, как шифоньер свалил», — прикинула тетка Антонина. «Все равно не буду я с тобой жить, не буду! Хватит, терпела…» — донеслось из дома, и все перекрыл пронзительный и щемящий детский крик…

Не стало житья Нинке. Что ни вечер — приползал Василий, и дом начинал ходить ходуном. Бедная женщина схватывала дочь в охапку и пряталась в сарайке во дворе, где раньше держали корову и оставалось прошлогоднее сено. Там, прижимая к себе дрожащую от страха девочку, глотая слезы, она заворачивалась в старый тулуп и маялась ночь, то и дело испуганно вскидываясь. Но и тут стал донимать Василий, до поздней ночи метался по двору в пьяном угаре, ломая все, что попадало на пути, дубасил кулаками в дверь, рыча от злости и на всю улицу обзывая ее самыми непотребными словами. Как-то Иван Степанович не утерпел, попробовал утихомирить его, — куда там, сам едва ноги унес.

Совсем Нинка поникла. На завод бежала торопливо, опустив голову и надвинув на лицо платочек, пряча от людских глаз припудренные синяки. Бабы вздыхали, понимающе поджимали губы, жаль было ее, а Василий в раж вошел, для него гонять жену с дочерью сделалось потребностью, как ежедневный стакан водки.

И опять между ними встрял Ленька-матрос. Приметили, что стал он по утрам перед сменой присаживаться на скамеечку в сквере, возле механического, где она токарила. Сидит, слюнявит во рту потухшую сигаретку, пальцы сцепит — аж побелеют. Только она мимо — пойдет с ней рядом, что-то говорит горячо, к лицу ее пригибается, в глаза старается заглянуть, а та не слушает, отмахивается, норовит поскорее улизнуть в дверь. Он поворачивает — и бегом к себе в новый цех, который тогда строить начали.