Альберт Лиханов - Встречи

Однажды, когда Василий догнал Нинку у крыльца и, ухватив за руку, примеривался, куда бы побольнее сунуть ей кулаком — в живот или в бок, все вздрогнули от дикого крика: «Не смей, подлец, женщину трогать!» И сообразить ничего не успели, как метнулась полосатая тельняшка, и Матрос, оторвав Василия от жены, так тряханул его, что у того голова мотнулась, как тряпичная, и зубы лязгнули.

Подтащил к калитке за шкирку и вытолкнул, даже коленом поддал. Это мужика из собственного-то дома!

— Ну, ладно, Матрос, ты у меня узнаешь! — грозил кулаком Василий из-за забора, но близко подходить опасался. — Мы и не таких обламывали. Запомни! Свернем башку-то.

Матрос шагнул к нему, и Василий чуть не бегом припустился прочь, будто и хмель сразу вышибло.

— Иди, иди. И тронь ее хоть одним своим поганым пальцем! — крикнул вслед Матрос. — А вы чего стоите? — повернулся он к людям и пошел на них грудью. — На ваших глазах женщину бьют, а вы — смотрите? Спектакль вам, да?

И таким гневом хлестнул по лицам, что бабы и мужики только стыдливо поопускали головы и расходиться начали. Одна тетка Антонина подбоченилась и рот открыла: «А ты нам не указ», — да Иван Степанович утащил ее.

Постоял еще Матрос, широко расставив ноги, словно под ним была качающаяся палуба, а не твердая земля, поднялся на крыльцо, толкнулся — закрыто. Потерся горячим лбом о шершавые доски, прошептал: «Нина, Нина…»

И ушел.

Василий после этого куда-то исчез, на работу не ходил. Как-то днем крадучись пробрался в дом, собрал кое-какие свои вещички, прихватил заодно транзисторный приемник и золотые часики жены, еще свадебные, и уже открыто, неделю-другую, гулял с Сеней и Николаем.

А Ленька зачастил к Нине. Не стесняясь любопытных глаз, таскал ей воду, сидел на крыльце со Светланой, мастерил ей игрушки. Привязалась девчонка к нему — с колен не слезала. И Нина уж дверь перестала запирать перед ним, сама ждала, холодея от непонятной тревоги. Сидели вместе у окна, пили чай; тревога понемногу унималась, она успокаивалась, начинала дурачиться, донимать его вопросами.

— Лень, а Лень, ну, скажи правду, чего ты ко мне прилип? Смотри, какие девочки вон ходят, молодые, ядреные и незамужние, главное. А ты на меня заришься, на старую, да еще с ребенком. Скажи, а?

— Не знаю… Увидел тогда на танцах — и все. Да какая ты старая? Наговариваешь на себя, мы же с тобой одногодки.

Она смотрит в сторону, нарочито равнодушно спрашивает:

— И… неуж влюбился? Так вот сразу?

— И влюбился, — отвечает с вызовом.

Она тихо и довольно смеется.

— А ты не смейся, я серьезно говорю.

Она тут же грустнеет.

— Нет, Ленечка, разве можно? Вот мы с тобой еще ничего плохого и не позволили, а про нас уже с три короба наплели, в каждом доме грязью моют.

— Ну и пусть себе языки чешут. Тебе-то что? Жарко или холодно от этого? Наплюй на них и живи спокойно.

— Как у тебя все просто получается.

— А зачем из мухи слона делать? Скажи прямо: хорошо тебе со мной?

Она заглядывает в его глаза, такие доверчивые и открытые, совсем как у ребенка. Радость омывает душу. Она выдыхает одними губами:

— Очень.

— Так в чем же дело? Чего ты боишься?

— Ой, не торопись, Леня. И меня не торопи. Какая уж тут любовь, если все отболело и отлетело прочь, как листочки с дерева. Душа совсем пустая и холодная…

Сидят, прихлебывают чай, смотрят в окно. Он рассказывает ей о море, о службе. Иногда читает вслух понравившуюся книжку. Она, довольная, слушает вполуха, подперев кулаком голову, думает о своем, тихонько вздыхает, стараясь не потревожить, не оторвать его от книги. И слезы навертываются ей на глаза при виде сладко посапывающей на руках у Леньки Светланы. Ей казалось, что она живет в каком-то хрустальном сне — светло, покойно, но так хрупко. Одно неосторожное движение, и посыплются осколки, разлетится ее сон вдребезги, и опять — крики, ругань, побои…

С каждым днем ее тревога усиливалась, она ждала чего-то страшного, вся напряглась в ожидании, каждая жилочка в ней стала как натянутая струна. И вот она почувствовала опасность совсем рядом и онемела от страха… Такой был теплый, хмельной, пригожий вечер, где-то недалеко гуляли — доносились хохот и визг, всплески музыки и песен. А она сидела и боялась пошевелиться, вслушиваясь до звона в ушах — как будто ничего подозрительного. Но какое-то бабье чутье подсказывало ей: сейчас. И толчками крови в висках — сейчас, сейчас…

— Леня! — прошептала она, и он вздрогнул, увидев ее расширенные от ужаса глаза. — Уходи скорей! Слышишь?