Альберт Лиханов - Встречи

— Поеду, значит, я… — и стал подниматься.

После завтрака он пошел на кладбище. Там на высоком заросшем сельском погосте уже два года лежала его Маша. Маша, Мария Прохоровна, на которую, провожая в последний путь, он сам надел темное учительское, с белым отложным воротничком, платье, почти такое же, в каком он увидел ее, двадцатипятилетнюю учителку, сорок лет назад в глухом сибирском поселке. Его Мария Прохоровна, председатель сельского Совета, с запавшими щеками, первой сединой и пятилетним Славкой на руках, встретившая его, прибывшего в сорок четвертом после ранения на побывку. Его прозрачная, как свечка, Машенька, которую он поднял на руки, демобилизовавшись в сорок шестом, и после, переехав по совету врачей сюда к себе на родину, на Кубань, выходил. Его Мария Прохоровна, заслуженная учительница, на похороны которой пришел весь совхоз от мала до велика.

Вот уже неделю старик не был на могиле и потому немного спешил, словно опаздывал на свидание. Привычно окинув взглядом поросший молодой травой холмик и черный гранит у изголовья, сел на скамейку, которую соорудил вскоре после похорон. И замер, низко опустив голову…

И ему словно бы почудился голос Маши, немного укоризненный:

— Что же ты, Митя?..

— Дрова привезли, Маша, — как бы оправдываясь, начал он. — Теперь зимы на две с топливом… Березы, красавицы… из Белоруссии, жалко пилить было. Ну, да я уж тебе по порядку все расскажу. Ты помнишь, как меня ранило тогда, второй раз, когда танк наш сгорел, и мы с Самусенко, радистом, прорывались к своим? Василя убили, и мне очередью ноги прошили, и только после боя санитары подобрали — я тебе рассказывал все это. Но вот что я, оказывается, позабыл: там, в этой роще, по которой мы, отстреливаясь, бежали, березы были такие молоденькие, лет по пяти, ровненькие, как на подбор, и не густо растут, а от пуль заслоняют. Я не видел, как Василь Самусенко упал, я вначале березу заметил и две дырочки в ней и кровь по бересте, по белой, так медленно стекает и густеет, словно из березы кровь… Задержался я на мгновение, и по ногам меня хлестануло. И только когда упал, увидел, что под березой Василь лежит, и понял, чья кровь на бересте. А тут молоденькую одну (с линейку классную толщиной) очередью подкосило, и упала она кроной на меня. Потому они меня, должно быть, и не добили… Я вот тут все эти дни думаю: из меня в госпитале повынимали пули, шрамы только на ногах остались, а те березы, они ведь так с пулями в сердцевине и росли…

— Природа, она выносливей человека, Митя, — казалось, услышал он, как раньше, Машин голос.

— Так-то оно так… И та, молоденькая, без кроны, должно быть, выжила. — корневище-то ее война не задела. А вот у нашего человеческого брата по-разному случалось.

— И она, Митя, красоту, должно быть, потеряла, так, наверное, комолой и росла.

— Должно быть, должно быть, — тихо проговорил старик и насторожился, словно прислушиваясь к себе. И та, утренняя мысль снова встревожила сердце, и возникло щемящее ревнивое чувство, что не она, не Маша, направляет его в дорогу. Исколесивший пол-Европы за войну, он стал стойким домоседом и каждый раз, когда Маша, вечно занятая сама, отправляла его навестить Славку в училище, изрядно волновался.

Вот и сейчас, стоило только вспомнить об этом, оно стало возникать, это знакомое, сосущее преддорожное волнение, и старик вслух, неожиданно громко для себя, сказал:

— Я к Славке собрался съездить, Маша.

— Поезжай, Митя. Только на станциях осторожней, не отстань от поезда, — послышался ему ответ.

С кладбища он зашел к соседке и договорился, чтобы она последила за домом, за садом, чтобы, как прежде, записывала на его счет по литру молока и чтобы молоко парное утром и вечером выливала в кормушки у крыльца для Шарика и Котища. Дома быстро перекусил, собрал чемоданчик и направился было к двери, но вернулся, взял со стола конфетницу и высыпал пули в ладонь. Они были холодные, тусклые и тяжелые. Постоял на крыльце, пересыпая их из ладони в ладонь, взял одну, положил во внутренний карман пиджака. Остальные с легким сердцем унес в уборную и высыпал в яму. И теперь, как человек, справивший все необходимые запланированные дела, посидел с минуту на крыльце и, сопровождаемый Шариком, пошел к автобусной остановке.

Примостившись в тени на скамеечке, старик похоже что задремал, потому что не слышал, как затормозил на остановке газик и на землю выпрыгнул Геннадий Кубыш, главный инженер совхоза. Лишь только когда Геннадий, подойдя, окликнул его, старик встрепенулся.