Андрей Меркулов - Крылья земли

Три дня продолжался шторм, и по ночам было слышно, как грозно ревело море в темноте. Северцев все время ходил смотреть на шторм, и от свежего ветра у него совсем прошли головные боли, он стал спокойнее. Море казалось ему живым, он никак не мог отделаться от этого представления, и ему хотелось говорить с ним, когда за шумом волн никто не слышит голоса.

Глядя на море во время шторма, он опять думал о своем. Он вспоминал пеструю и веселую толпу в приморских городах и думал о ней: вот они ходят все вместе, радуются, шумят, и все-таки здесь есть разные люди… Настолько разные, что не сразу можно понять, как живут они вместе на одной земле. На той земле, где все должны подчиняться одним законам, одним чувствам, одним правилам новой морали. На той земле, за которую ты воевал, зная, что воюешь за все самое светлое и самое чистое. И нельзя примириться с тем, что есть еще люди, которые живут не так, как ты; и хотя они читают те же газеты, что и все, и говорят те же слова, что и все, но думают и делают по-другому. Они живут не для общего, а только для самих себя. И даже во время отдыха нельзя забыть об этом, если ты знаешь, за что воевал.

Северцев не верил в то, что новую мораль в ее основных принципах можно делить надвое: одна половина наша, другая нет. Нет человека без недостатков, но есть недостаток и есть порок. На войне, когда самому приходилось отбирать людей в разведку и ошибка могла стоить жизни, Северцев приучился определять людей в главном.

Вечером в тот день, когда на море все еще был шторм, Северцев провожал Марию Васильевну. На перроне, в мягких сумерках, около длинного вагона, который должен был увезти Марию Васильевну навсегда, Северцев подарил ей цветы — самую большую магнолию, незаконно сорванную с ветки под окном. Большие лепестки цветка в сумерках казались фарфоровыми и хрупкими.

— Если бы вы не были замужем, — сказал он ей, отчасти шутя, отчасти серьезно, — я, может быть, сам захотел бы жениться на вас…

Она смотрела на него из-за цветка магнолии, который все время держала в руке.

— Вы хороший человек, — сказала она, наконец, очень медленно, каким-то особенно мягким голосом, которым еще не говорила с ним ни разу: он даже не знал, что у нее может быть такой голос. — Прямым быть лучше, хотя это очень трудно.

Потом она помолчала и добавила очень серьезно:

— Мой муж тоже хороший человек. Хороших людей на свете больше, чем это кажется иногда в трудную минуту. Вы не должны оставаться одиноким. Всякое горе проходит, иначе жизнь была бы сплошным горем. Очень хорошо, если бы вы это поняли. Хотя то, что я вам говорю сейчас, похоже на самые общие и обыкновенные слова.

Она протянула ему руку. Он крепко пожал ее, и ему очень хотелось поцеловать у нее руку, но он этого не сделал. Все равно она должна была уехать навсегда. Поезд двинулся. Северцев шел за вагоном и все еще видел, как она машет из окна большим белым цветком.

Возвращаясь в санаторий, Северцев видел над головой крупные южные звезды — такие крупные, что они казались даже мохнатыми. Ему тоже предстояло уехать отсюда через несколько дней.

И теперь он снова думал о том, что, в сущности, ничего не случилось. Просто прошел месяц. Просто он должен всегда оставаться самим собой — по-настоящему самим собой, таким, каким делает человека только прямая жизнь. И тогда, чтобы ты ни сделал, ни о чем не придется жалеть.

Перед самым отъездом, ранним утром, он пошел в последний раз посмотреть на море — оно показалось ему лучше, чем когда-либо: ранним утром оно дышало особенной свежестью и казалось бирюзовым. Оно снова было спокойно и уверено в себе. Чуть заметные волны шли под легким дуновением ветра. Их было много, и они всегда двигались все сразу в одном направлении, — как большой народ, который идет вместе. В этом была их сила — итти вместе. И Северцев все стоял и смотрел на море, чувствуя, как все вокруг наполняется свежестью и все становится просто и ясно.

Уже второй день большое шоссе лежало перед нами. Собираясь в отпуск на юг, мы с Ильей Ильичем, соседом моим по квартире, надумали поехать вместе. У Ильи Ильича была своя машина. На полпути он решил заглянуть хоть на час к родственнику: они не виделись давно, а проезжать было мимо; и мы свернули с шоссе и вскоре прибыли в небольшой поселок в зеленой канве черешневых садов и тополей. Родственник Ильи Ильича встретил нас шумно, по-русски весело; через полчаса мы уже отмылись от дорожной пыли и сидели за столом в чистой беленой комнате с окнами, завешенными прохладной тенью высокой черемухи. Степан Фомич, наш хозяин, оказался большим любителем привольной жизни охотника и рыболова: он показывал нам свои двуствольные ружья, птичьи чучела, шкурки лисиц и зайцев — память прошлого зимнего сезона. За обедом нас угостили необыкновенной настойкой — спирт на черной смородине и на какой-то таинственной траве, благодаря которой настойка хранила тонкий запах цветущего луга.