Андрей Меркулов - Крылья земли

Ни Карцев, ни Красильников даже не встали с места, чтобы помочь ему подняться.

— Смотри, только совсем его не убей. Отвечать за него не стоит, — сказал вдруг тихий Красильников.

Северцев молча смотрел на свою руку, которой только что ударил Солодовникова. Он испытывал странное чувство. Ему было гадко и стыдно оттого, что он, учитель, так вышел из себя и ударил этого человека. Нечем было оправдаться, и теперь его, очевидно, выпишут из санатория.

В то же время он испытывал огромное облегчение, как будто сразу освободился от Солодовникова и от своих мыслей о нем. Теперь уже нельзя было думать, что ничего не случилось.

Он с удивлением заметил, что чувство как будто бы сброшенной с плеч ненужной и невыносимой тяжести очень похоже на чувство, уже испытанное им однажды на фронте: тогда им удалось, наконец, найти человека, который помогал обнаружить их рацию, пока они были в немецком тылу. Они судили его сами, без всяких слов; это было у стены сарая за деревней, и Северцев до сих пор помнил в трех шагах от себя мучительно сдвинувшиеся брови на бледном лице и то, что он не испытал никакого особенного чувства, убив человека, а было только ощущение сброшенной с себя ненужной тяжести. Выстрел из пистолета показался ему тогда похожим на гвоздь, который надо было вогнать именно в эту точку, между сдвинувшихся бровей на бледном от страха лице… И Северцев подумал о том, что хорошо, когда нет войны, нет на тебе военной формы и ты не рискуешь пойти под суд из-за того, что нервы у тебя ни к чорту и ты не можешь терпеть на земле того, что терпят другие, более спокойные люди.

К удивлению Северцева, он не встретил осуждения, как ожидал.

Солодовников, едва поднявшись с пола, сказал сначала, что Северцеву придется отвечать за него в суде, но сказал он это без особой уверенности.

— При чем здесь суд? — спокойно и холодно возразил ему Карцев. — Ты с утра уже был пьян. Это все видели. Теперь упал мордой о балкон, кто же виноват? Нас тут двое свидетелей.

Очевидно, люди были не так уже просты. Теперь как-то вдруг сразу Северцеву стало ясно, что Солодовников ни у кого не вызывал симпатии и что его терпели по необходимости, но не любили, хотя он ничего особенно плохого, кажется, еще не сделал. Если другие не считали необходимым бить таких, как он, то и защищать его никто не хотел; может быть, действительно на самом Солодовникове — в его словах, манерах, взглядах на людей — висело нечто похожее на знамя вызывающей безнаказанной пошлости; и это было заметно не только Северцеву.

Дело кончилось тем, что Солодовникова, по его собственной просьбе, перевели в другую комнату. Можно было подумать, что действительно ничего не случилось.

В тот же день Солодовников молча собрал с тумбочки свою зубную щетку и бритвенный прибор; делал это он уже не так уверенно, как раскладывал на той же тумбочке по приезде. И даже кожаный чемодан Солодовникова, казалось, утратил часть своего блеска. Все в это время были в комнате и все молчали; Северцев изо всех сил старался читать книгу. Когда дверь за Солодовниковым закрылась, Карцев вдруг не выдержал и весело, как будто здесь могло быть что-то смешное, расхохотался.

— Ну и ну, — сказал он Северцеву. — Я давно не видел, чтобы так били!

— Что здесь смешного? — сердито спросил Северцев. — Мне самому противно. Не стоило этого делать.

— Конечно, не стоило, — сказал Карцев. — Оплеухой его уже не исправишь. Но он тебя сам задел и очень серьезно. Бывает, что любые нервы не выдержат. Не только такие, как у тебя.

На другой день на море был свежий ветер. Купаться было уже нельзя, и обещали бурю. Море потемнело, длинные волны шли, торопясь, одна за другой, они стали теперь черносиние с белыми гребнями; а у берега они становились мутноглинистого цвета и как будто распухали. Море, не жалея, выбрасывало их на берег одну за другой. Оно теперь вовсе не казалось беспечным и ленивым; оно стало неутомимым и суровым в своем решении разрушить берег, одну за другой кидая на него большие волны. В бешеной пене волна на камнях сшибалась сама с собой, откатываясь от берега обратно, и это было без конца, и море все снова и снова подряд бросало их на берег, как будто сила его росла, чем больше билось оно грудью о преграду. Некоторые волны взлетали уже высоко, до самой скамейки; вдали шел военный катер, и мачта его раскачивалась до самой воды.

Над морем громоздились тучи, они клубились одна выше другой, и, когда гремел гром, казалось, что они рычат друг на друга.