Андрей Меркулов - Крылья земли

Давно это было, еще до войны. В светлом и просторном коридоре учебного корпуса выстроились учащиеся аэроклуба в синих комбинезонах и новых кожаных шлемах. Перед ними стоял начальник аэроклуба Степанов — низкий, почти квадратный человек, с мрачным лицом, перечеркнутым мохнатыми сросшимися бровями.

— Алексей Костров!

Худощавый и быстрый паренек вышел из рядов.

— Я вам снова делаю замечание за то, что летаете не так, как надо.

— Я летаю лучше, чем надо. Я слышал, что вы сказали инструктору после моего полета.

— Я вас не спрашиваю, что я сказал инструктору. Вы должны были пролететь по «коробочке», а не фигуру делать. Когда я вам скажу делать фигуру, вы ее будете делать, а когда я не скажу, тогда не будете.

— Я хочу учиться лучше, а вы мне не даете.

— Я без вас знаю, как вам учиться лучше. Много разговариваете! — Мрачный человек начинал сердиться, а когда он сердился, голос у него был похож на рычание. — Я родом с Волги, есть там такое местечко Моркваши. Я вам покажу, как там галки летают! Кому не нравится моя дисциплина, буду отчислять из аэроклуба. Анархистов обучать не буду. Это я всем говорю. А вам, Костров, особенно. Станьте в строй!

— Есть стать в строй!

Костров повернулся и стал в строй.

— Невзлюбил он меня, медведь волосатый, — сказал он соседу.

— Костров!

— Есть Костров!

— Отставить разговорчики.

Низкий человек с мохнатыми бровями чуть развалистой, медвежьей походкой медленно прошел два раза вдоль строя. Все молчали и, стоя неподвижно, смотрели прямо. Слышно было только, как жалобно стонут половицы под грузным телом мрачного человека.

— Можете итти.

Учлеты, облегченно вздохнув, рассыпались по коридору…

Позже, в столовой, облизывая с ложки сметану, Костров говорил своему приятелю Васе Лосеву:

— Послать бы к чортовой матери этого медведя. Что мы, военные, что ли? Добровольное дело — аэроклуб. Я и не буду никогда летчиком, просто буду спортсмен-любитель.

Все они обучались летному делу как спортсмены, без отрыва от производства. Костров совсем недавно кончил среднюю школу и работал на заводе и там записался в аэроклуб. Сначала они занимались теорией по вечерам после работы. Но летом, когда началась лётная практика, их отпустили на три месяца с работы, чтобы дать возможность как следует освоить сложное дело. Они жили теперь в палатках около аэродрома. Утром, когда дежуришь, было видно из палатки, как занимается ранняя заря. Тем, кто не дежурил, тоже было неплохо: им хорошо спалось на свежем воздухе. Все было хорошо, кроме того, что мрачный начальник аэроклуба гонял и жучил их, как в казарме.

Костров до того полюбил это новое дело, что сам не мог бы рассказать, что он чувствует, когда поднимается в воздух и когда машина послушно поворачивается у него в руках. Ему все это давалось легко, и ему казалось, что он сам чувствует машину и уже может сделать на ней любой поворот. Тем более, что в теории он знал, как это делается, и видел, как легко делают инструкторы и сам начальник аэроклуба любую фигуру. В небе Лешку Кострова невольно охватывало беспредельное чувство свободы: можно было лететь в любом направлении, по желанию направлять машину вверх и вниз. Кругом был простор, не то что на земле. Ясно было, почему так хорошо живется птицам. Все было бы хорошо, если только угрюмый начальник аэроклуба майор Степанов, вдруг почему-то особенно невзлюбивший Кострова, не стал бы к нему придираться…

Начальник аэроклуба был человек не совсем обычный. Уже с первого знакомства он произвел на всех впечатление. Видно было, что он много пережил и хорошо знает, что такое жизнь, и это вызывало к нему уважение. Но, кроме того, видно было, что характер у него тяжелый. У него были сросшиеся черные брови на почти квадратном лице и маленькие серые глаза, которые он иногда показывал из-под бровей, и привычка, прежде чем сказать что-нибудь резкое, долго, не мигая, прямо смотреть на человека, как будто придавливая его свинцом своих неподвижных глаз. Лицо его, кроме того, было украшено не очень симметричным подбором различных шрамов. Он жил один в маленьком домике у аэродрома и возле дома разводил на клумбе цветы, и сам с ними возился по вечерам. Иногда он брал гитару, и слышно было, как он густым голосом поет одну и ту же песню: