Андрей Меркулов - Крылья земли

— Вот стервец, — спокойно сказал Степанов.

Костров издалека шел рапортовать. Лицо его было бледно и губы сжаты.

— Машина посажена точно на три точки, — сказал он, глядя прямо в глаза угрюмому человеку.

Степанов только чуть шевельнул бровью:

— В дежурную комнату, посиди там и подумай.

До вечера Костров просидел в дежурной комнате, где он мог вволю разглядывать плакаты с надписью: «Вступайте в аэроклубы!» В окно ему было видно, как начальник возится на клумбе, поправляя поломанные цветы. Рядом стоял начальник учебной части, они разговаривали, и нетрудно было догадаться о чем. Медведь его хочет выгнать, а тот подобрее, тот все-таки заступается.

— Я не понимаю, почему не расстаться, наконец, с Костровым, — говорил в это время начальник учебной части Степанову. Сам он был большой педант и не мог перенести мысли о том, что у комиссии останется нехорошее впечатление.

— Нипочем не расстанусь. Я ему еще покажу, где галки летают. Теперь его песенка спета.

— Наоборот, он теперь обнаглеет. А для нас такой позор был сегодня! Скажут, что не умеем воспитывать.

— Ничего не скажут. В комиссии тоже летчики, я сам с ними летал. Это ведь не бухгалтеры приезжали с ревизией. Теперь ему, Кострову, самая крышка будет. Теперь за него все дружки возьмутся, а то они до сих пор на него как на героя смотрели… Воспитывать труднее, чем выбросить человека. Эк он его, стервец, колесом переехал… — Он, кряхтя, потянулся через клумбу и выдернул поломанный мак с красной головкой. — Эти маки самый цвет для пчелы. Я вот еще скоро ульи заведу, мед в столовой будет. Выпустите-ка вы его из-под ареста. Мне теперь нечего с ним делать, пусть-ка его дружки сами заклюют.

Кострова отпустили, но вместо того чтобы итти спать в палатку, он пошел к столовой, сел в темноте у конуры, обнял за шею пса, с которым они уже совсем подружились, и сказал:

— Теперь уже выгонят меня, Иммельмашка… Ребята даже говорить со мной не хотят. Весь аэроклуб, говорят, опозорил, Теперь весь коллектив против меня. Не летать мне уже больше. А был бы из меня хороший летчик, попробуй-ка точно на клумбу посадить… Чорт меня дернул с этой клумбой. Не летать мне больше. И на заводе засмеют.

И он заплакал, потому что здесь никто его не видел, кроме пса, который, не помня зла, слизнул у него слезу со щеки.

Месяц после этого Костров был как шелковый. Он больше не имел ни одного замечания и выполнял все, что прикажут, и только то, что прикажут.

Теперь он уже иначе смотрел на начальника аэроклуба, хотя тот, очевидно нарочно, не выпускал его на свободный пилотаж, разрешая летать только по учебному заданию. Глядя друг на друга, когда один стоял навытяжку, а другой отдавал приказание, они как будто говорили глазами то, что другим не было слышно.

— Я знаю, что ты хитрый. Ты все еще ждешь, не сорвусь ли я где, все еще не веришь мне, — говорил Костров.

— А не рано ли еще тебе верить? Я и правда хитрый, я знаю, что в тебе бесенок еще где-то сидит, — отвечал ему угрюмый человек и давал самое противное задание.

По вечерам, когда делать уже было нечего, учлеты лежали на бугре около аэродрома и смотрели, как к реке спускается солнце. Иногда по вечерам начальнику приходила фантазия полетать самому — то ли для тренировки, то ли просто его самого тянуло в небо, неизвестно: он о своих чувствах никому никогда не говорил. Когда он садился в свою машину, выкрашенную не зеленой, а серебристой алюминиевой краской, все смотрели, как он взлетает.

— Вот это высший класс, — говорил, вздыхая, Вася Лосев.

Машина Степанова не поднималась в воздух сразу, он делал то, что может себе позволить только лишь опытный летчик, — вел ее сначала низко над землей, и постепенно красиво она выходила в небо.

— Я тоже так могу, — сказал Костров и вздохнул. — Только он не позволит. А без разрешения нельзя, я себе дал слово.

— Ты напрасно хвастаешь, — строго сказал Вася. — Это отсюда кажется, что нетрудно так сделать, а на самом деле мы еще до этого не доросли.

Однажды Костров не выдержал. Утром, когда начались полеты и когда Степанов сам смотрел, как они взлетают, машина Кострова вдруг пошла низко над землей — так же, как шла обычно командирская машина.

Степанов крякнул от досады и продолжал следить за взлетом. Лицо его в эти секунды стало напряженным, и когда машина Кострова вздрогнула и качнулась, он один только успел заметить, что случилось. Не имея достаточно опыта, Костров одним колесом задел за землю и только огромным усилием удержал машину и поднял ее вверх. Если бы толчок был чуть сильнее, она бы перевернулась. Теперь она была в воздухе, но одно колесо отлетело, и обломки его лежали в поле. Несчастье только отодвинулось во времени, он не сможет сесть на одно колесо и разобьется при посадке. Он даже мог не заметить, что остался без колеса.