Андрей Меркулов - Крылья земли

— А Сережа теперь ходит с Лидочкой любезничать, — завистливо и торопливо сказал Фомин, когда Аксенов вошел в палату. Он сказал это так поспешно, как будто давно приготовил фразу и только ждал, когда тот войдет. — Ну что же, желаю успеха. Она девушка добрая и не замужем. Кто-то ее, кажется, уже бросил.

— Какая же ты дрянь, Фомин, — сказал Трофимыч.

— Вы сами хороши. Вы такие же дряни, как я. Все люди дрянь. Вы только делаете вид, что у вас принципы, а на самом деле вам от жизни нужно только то же, что и мне, — сказал Фомин, отвернувшись к стенке. — И я тоже говорю всякие высокие слова только потому, что без этого не проживешь. А на самом деле все думают только о себе. Ненавижу вас всех. Я еще ничего в жизни не попробовал, а теперь должен умереть. Отсюда уже не выйдешь.

И он заплакал в подушку. Первый раз он говорил так откровенно, и Аксенов молча посмотрел на него — с любопытством и с тем еще чувством, с каким берут руками раздавленного паука, чтобы выбросить из комнаты.

Вечером, перед тем как стали гасить свет, Фомин долго лежал молча, а потом вдруг стал извиняться.

— Вы не подумайте, что я действительно так хотел сказать. У меня нервы больные. Не будем больше об этом говорить, ладно? — просил он, заглядывая на соседей. Но ему никто не ответил.

«Такая мразь дожила до наших дней, — подумал Аксенов. — Но это и не должно быть удивительно. Не так скоро это делается. Сорок лет не прошло с тех пор, как жизнь большинства людей состояла из несправедливости; двадцать лет назад кулаки еще стреляли в окна сельсоветов; десять лет назад, во время войны, были и такие люди, которые думали только о себе, были и просто шкурники. Не так скоро все делается. Надо жить и бороться до конца, надо чистить землю. Надо работать. Теперь я тоже начну здесь работать».

Ему больше не хотелось уже думать про Фомина. Он хотел теперь снова увидеть тот сон, когда он идет по дороге среди листьев и вдали видно одинокую женщину в белом. Но не было больше этого сна. Очевидно, люминал подействовал, потому что в эту ночь он заснул, наконец, без всяких сновидений.

В феврале начались метели. Снег клубился за окном, как белый дым, ветром его сдувало с деревьев и стлало по саду туманной пеленой; было слышно, как он шуршит по ветвям, с шелестом навевается вокруг подножия деревьев.

Весь этот месяц Аксенов занимался своей диссертацией. Его несколько раз навещали с работы, хотя для этого им приходилось оформлять командировку в другой город. Ему привезли все книги, которые он просил, и таблицы, и фотоснимки, и все записки, которые он оставил в своем столе. Больше всего он был рад, когда приехал Миша Ливанов; он всем был рад, но с Михаилом они давно уже были друзьями, и Аксенов даже растерялся, не зная, что сказать, когда Миша неожиданно вошел в палату в час, когда обычно не пускают посетителей. Ливанов был, как всегда, живой и подвижный, он никак не мог сесть на одно место, и от одного его присутствия в палате сразу стало тесно. На койку Аксенова он высыпал апельсины, оранжевые, как зимнее солнце, а в тумбочку сунул бутылку портвейна, сказав, что от этого хуже не будет. И новости он высыпал так же, как апельсины, — сразу.

— Как ты тут живешь, алхимик? — спросил он. — Скучать тебе, я вижу, некогда. Все у нас здорово удивились, когда пришла телеграмма, что Аксенов просит выслать материалы для работы. Мы думали, тебе сейчас не до этого. А раз ты работаешь, значит все к лучшему. Только худой ты стал, Сережа. Есть надо больше. Скажи, что тебе привезти. Ты только не тоскуй, все идет к лучшему, и мы все тебя ждем. Новости у нас хорошие — прибавили нам денег на экспериментальную работу, скоро новое оборудование пришлют, готовим сборник, твою тему тоже включили в план. Все идет хорошо, вот вернешься к нам — сам увидишь.

Ливанов пробыл у них в палате три часа, до самого ужина, и после разговора с ним Аксенову стало легче работать, и хорошо было знать о том, что тебя помнят и ждут. Там у них попрежнему идет жизнь, и дни проходят быстро, все спешат, всем некогда, не успеешь заметить, как пройдет неделя. Жизнь. Чем крепче она, тем лучше. После того как Миша ушел, у Аксенова остался в памяти свежий запах морозного ветра, который тот принес со двора, потому что шел через двор в одном халате.

Теперь Аксенову уже не было так трудно — и потому, что здоровье возвращалось, и потому, что он был занят делом.

По вечерам он иногда разговаривал с Лидой, а когда наступала ночь и в палате гасили свет, нежный образ зимнего сада попрежнему смотрел к нему в окно. Он к нему привык, как к чему-то живому, и сад не казался ему одинаковым — он поражал бесконечным разнообразием, меняясь каждый день, по-разному хорошея. Как он не замечал этого раньше? Почему он раньше не видел, как хороши бывают деревья, когда они спят в снегу, чтобы летом вновь покрыться своей звенящей зеленью? Он и раньше видел, каким бывает сад зимой, но только он его не замечал. Все было некогда. Мы иногда слишком спешим и не замечаем лучшего в жизни и проходим мимо самого лучшего. Только бы теперь не пройти мимо, теперь, когда он понял, что с ним происходит, когда жизнь еще впереди, и у него еще может быть то, чего люди ищут годами, — обыкновенное счастье. Не так уж много надо ему от жизни. А может быть, слишком много надо ему от жизни? И он теперь все чаще думал об этом, а сад попрежнему стоял за окном.