Андрей Меркулов - Крылья земли

— Постарайтесь, Строев, поскорей кончить с ремонтом. У нас мало времени, — распорядился Суботин, заходя на посадку.

Орлов и Строев с помощью запасов инструмента с большой машины «Ли-2» запустили мотор гидроплана. Орлов взлетел.

— Теперь до Кадыма дотянет, — сказал Суботин, глядя ему вслед — Нам тоже надо торопиться, скоро стемнеет…

В пути Буров стал спрашивать у Панкова, как прошла съемка местности. Панков отвечал подробно, они увлеклись разговором, стали спорить о будущей съемке… Корнев, который выходил из кабины посмотреть, как чувствуют себя пассажиры, подумал о том, что человек ненасытен в своей работе: люди только что вернулись из тундры, где им столько пришлось страдать, и уже снова думают о том, чтобы итти в тундру.

Когда пришли в Кадым, было уже около четырех часов, и солнце село. Оно было видно с воздуха, но на земле уже постепенно сгущались небыстрые северные сумерки; у самого поля, встречая их, недвижно стояли низкорослые кедры.

До Буранска, где находился конечный пункт их маршрута и где была больница, лететь надо два часа.

Буров остался в Кадыме, и больная была теперь на попечении экипажа. Корнев несколько раз выходил взглянуть на нее: ее лицо попрежнему оставалось бледным, дыхание стало прерывистым; она пыталась что-то сказать, но за шумом мотора не было слышно. Корнев ничего не понимал в болезнях, поэтому он чувствовал себя тревожно и подавленно.

В Буранске было уже совсем темно, и линию старта обозначили кострами; самолет зажег на посадке фары; костры колыхались в темноте длинными языками; ночной аэродром всегда казался Корневу тревожным и напоминал фронт. На аэродроме их встретил врач. Азарину положили на носилки. Летчики снова пошли ночевать в гостиницу.

На этот раз, несмотря на усталость, Корнев долго не мог заснуть: события дня нарушили однообразие их повседневной работы, которое так тяготило Корнева за последнее время. Он думал о том, что трудная работа неизбежно накладывает на людей свой отпечаток — они становятся проще и строже, такими, как Суботин и Хохлов. Перед Суботиным он был виноват, но у таких людей не принято извиняться; остается работать так, чтобы командир видел, насколько повлияло на его второго пилота происшествие в Кадыме. Нельзя торопиться с выводами, надо быть сдержанней и терпеливей. В этом Суботин прав. Выдержка — это большое искусство жизни. Если здесь, на Севере, в будничной работе транспортного пилота он научится этому — значит, не зря пропали годы после войны.

Потом он стал думать о том, что будет завтра. Они вернутся на свой аэродром. Командир отряда не простит Суботину нарушения, хотя ничего серьезного сделать ему не посмеет: ведь они спасали людей, а груз был не срочный… Но так или иначе у Суботина будут неприятности; а чем поможет ему экипаж, в том числе и он сам, Корнев? Он снова почувствовал неприязнь к Селиванову. Этот человек пришел в отряд год тому назад, его прислали из управления; когда-то он был летчиком, потом перешел на административную должность. Авиация развивается быстро; просидев десять лет безвыходно в кабинете, Селиванов перестал разбираться в деле; тогда его сняли и перевели в Юганск на практическую работу, туда, где он мог бы по-настоящему узнать жизнь большого аэродрома. Но он остался слепым. Он ничего не хотел видеть; существо дела, работа и чувства живых людей его не интересовали. Главное для него были отчеты, которые он посылал в управление. Он совершенно не заботился о справедливой оплате тяжелого труда летчиков, зная, что сложное задание в самых трудных условиях всегда выполнят те, кто любит свою работу. Так было, когда экипаж Бортнева доставил срочный груз в Ирбитский порт, откуда уходил последний пароход перед ледоставом, — им не оплатили за сложность полета на том основании, что они не оформили во-время всей необходимой документации. Летчику Чумакову для выплаты пенсии необходимо было заверить выписку из летных книжек; обычно это делалось на последнем месте работы. Командир отряда заверил ему только период работы в Юганске, хотя прекрасно знал, что если Чумакову, двадцать лет пробывшему в авиации, заверять свои летные книжки по частям, то надо объехать, по меньшей мере, полстраны, не говоря о розысках организаций, которые давно уже не существуют…

Корнев, бывший военный летчик, по всем своим привычкам был врагом всякого формализма. Он вспомнил, как однажды, проводя учебный бой над аэродромом, поднял самолет в петлю; когда он висел вверх ногами в воздухе, в лицо ему вдруг ударило горячее масло — вылетела пробка из маслобака. Почти никогда он не был так близко от смерти. Он сажал самолет, ничего не видя, глаза заливало потоком масла. Это была вина механика, Ивана Васильевича Гапоненко, пожилого степенного полтавчанина. За всю войну это было единственной ошибкой Гапоненко, который отличался своей заботливостью о самолете; но в этот день Гапоненко получил письмо о гибели сына и ходил сам не свой. Когда Корнев вышел из самолета, он увидел бледное лицо Гапоненко. Законы фронта были суровы. Но Гапоненко сам переживал свою вину, он видел положение летчика в воздухе. «Иди, иди, Иван Васильевич, нечего тебе переживать, — сказал ему тогда Корнев. — Я сам решил проверить перед полетом пробку от маслобака и не завернул ее доотказа». Так было на фронте. Неужели теперь Селиванов будет наказывать Суботина за изменение маршрута, когда речь шла о спасении людей?