Михаил Лоскутов - Немного в сторону

— Ты долженствуешь, он долженствует, — сказал он отцу, продолжая глядеть на потолок и прислушиваться к происходящему там. «Впрочем, ясно — Дорреры могут взять кошку, они жадные, недаром они белые».

— Не лови мух! — строго сказал отец, останавливаясь против Пети. — О чем ты думаешь? Я знаю, о чем ты думаешь! Ты желаешь побежать на улицу, потом к водокачке, смотреть, как стреляют из пулемета. Превосходно знаю! Потом ты залезешь на дерево, потом будешь собирать расстрелянные патроны. Молчать! Все мальчишки любят собирать патроны!

Петя подумал: действительно, он побежал бы на улицу и именно к водокачке. И влез бы на дерево. Он даже знает, на какое именно дерево он влез бы. Там, у водокачки, есть один отличный клен, с которого должно быть все хорошо видно: как внизу, под горой, за вокзалом, наступают красные, и как отступают белые, и как по полю передвигаются цепи, и как сбегаются люди к воронкам от снарядов, и как от вокзала тарахтит пулемет бронепоезда и едут подводы с патронами…

— Тебе должно быть стыдно! Стыдно! Ты должен думать о своем будущем, а не о водокачках! — вдруг закричал отец, размахивая Глезером и Петцольдом.

Петя смотрел на его быстро двигающиеся руки и ноги и думал: почему они такие длинные? Пете не нравился его отец. Узловатый, сутулый, со всклокоченными волосами и крикливым голосом, он всем, даже руками, напоминал какую-то неудачно сделанную птицу. Все у него было нелепо, начиная от неровной походки и кончая треснувшими и перевязанными очками на носу, даже и фамилия — за нее Петю в классе называли дикими и противными кличками. Почему Пете попался именно такой папа, а не какой-либо другой? Ну, например, Робинзон Крузо. А еще лучше, если бы красный командир. Тогда он сейчас не заставил бы его спрягать какие-то немецкие глаголы, а шел бы впереди отряда и стрелял из револьвера в белых. И Петя стрелял бы в белых. Он перестрелял бы их всех. Он вошел бы с револьвером в город, потом пришел бы с револьвером к верхним жильцам Доррерам. Он сказал бы: «Руки вверх! Кто говорил, что мы с папой голодранцы и ничтожества? Кто говорил, что нас надо перевешать заодно со всеми красными?» Интересно, какое бы лицо сделал тогда большой и важный Доррер? Он бы, наверное, очень испугался и побледнел…

— На чем мы остановились? — сердито спросил отец.

— На «их мусс», — сказал Петя, отвернувшись.

«Нет, наверное, Доррер не испугался бы, он не такой. А может быть, все-таки испугался бы. Но вот кто уж наверняка испугался бы, так это Вовка, маленький Доррер…» Петя посмотрел на потолок. Там что-то заколачивали и передвигали. Наверное, пианино.

— Передвигают пианино, — сказал Петя. — Они обязательно возьмут пианино!

— Петр! Петр! — сказал отец, высоко подняв Глезера и Петцольда. — Тебе нет никакого дела до пианино! Помни: нас совершенно не касается, кто и куда уезжает! Это не наше дело! Слышишь? Не наше!.. Не наше!..

Он громко сказал это несколько раз и прошагал по комнате. Потом поспешно вернулся, наклонился над столом и сказал Пете:

— Пусть все знают, что у тебя есть свои важные, интересующие тебя дела, дела… Например… Ну, например, немецкий язык и вообще всякие занятия… занятия порядочного мальчика.

В это время за окном снова бухнул отдаленный взрыв, и слабый свет зарницы упал на отца. Он испуганно посмотрел на задрожавшее окно и снова поспешно схватил со стола Глезера и Петцольда, словно боясь, что кто-то за окном увидит, что они перестали заниматься спряжениями.

— Неправильные глаголы в первом и третьем лице множественного числа имеют одинаковое окончание, — быстро заговорил он. — Вир мюссен, зи мюссен. Именно порядочного мальчика, которому неинтересны стрельба, пианино и всякие там разные… водокачки. Которому дорого его время. Кто тебе даст кусок хлеба, когда ты вырастешь, а?..

Петя слышал от отца этот вопрос уже много раз — всю жизнь, сколько помнил себя. Он уже свыкся с ним, так же, как свыкся с продранным креслом в этой комнате, с тонкими деревянными стенами, с рыжими обоями на них, даже с одним и тем же пятном на обоях, своей формой напоминающим сапог. В их комнате было не много предметов. С тех пор как умерла его мать, они с отцом поселились в одной комнате. Жили они одиноко, отец подозрительно относился ко всем окружающим; они даже сами себе готовили обед. Петин отец изо всех сил старался «вытянуть» сына на какую-то «дорогу» и для этого всячески изворачивался, гнул шею, хлопотал и выдумывал разные проекты, но все его поступки были так же нелепы, как и он сам. То он поступал на службу и корпел там с утра до вечера, то вдруг из-за какого-нибудь пустяка ссорился с начальством и вылетал со службы. То он собирался все куда-то уезжать и так никуда и не уезжал. Он служил и аптекарем, и кассиром, и контролером, и даже собирался зарабатывать деньги игрой на скрипке, и скрипка эта до сих пор висит на стене без струн, но перевязанная аккуратным бантом.