Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Нет.

— Не жди. Он сегодня не придет. Я знаю.

— А где он?

— Меня это не интересует. Здесь ли, там — мы все равно не вместе. У женщины, конечно. Он до того распустился, что ему не страшно, если я… если мы…

«Да что он, с ума сошел? — подумал Дмитрий о муже. — Бросаться такой женщиной».

Она была тоненькой, удивительно опрятной, носила скромные юбки и кофточки, но так шила, что выглядела лучше модниц. Ничего лишнего не лепилось и в квартире: чисто, просторно. Дмитрий в шутку называл ее барышней прошлого века, и в самом деле: натурой она отставала от вертких современных женщин.

— Я тебе расскажу все, — сказала она. — Только не сейчас, Дим, ладно? Тихо как. Ты не хочешь спать? Посидим. Я второй год не сплю до трех, четырех. Вот видишь, каких женщин рисуют, — подала она через стол журнал. — Волева-ая, Как редко ты приезжаешь! Я просыпаюсь и говорю тебе: «Здравствуй!» А ты не в городе. Я знаю, где ты всегда берешь сигареты, так и хочется спросить продавщицу: «Не было его?» А подружиться не могу. Давай поговорим. Я устала молчать… «Грустный вальс» Сибелиуса, слышишь?

С этой станции она уже не раз провожала Дмитрия. Боялась знакомых ужасно. Оглядывалась и раз, и два звонила домой — не пришел ли? «Я замужем. Я не могу, — говорила. — Я воспитана по-другому». В иные дни она приходила из дому счастливой женой и тогда, как ни странно, была ласковей, еще благодушней, слишком желающей скоротать минуту для души, и только. «Я привыкну к тебе, не надо». Именно она, «барышня», затемнила представления Дмитрия о женщинах. Кто их поймет!

Нынче она появилась в строгом длинном платье и уже издалека показалась ему жалобной.

— Как мне не везет… Здравствуй. Когда я свободна, тебя нет. Мне выходить, и он пришел.

— И что ты сказала?

— «Пошла в магазин». Сумка, видишь.

— Не понимаю. Что же ты, на привязи должна сидеть?

— Он меня никуда не пускает.

— Он гуляет, а ты на подозрении.

— Да если бы на подозрении…

— Уходи, и все. Он ведь тебя не спрашивает.

— Будут скандалы. Я сама виновата, ты не сердись.

— Я не сержусь.

— Не могу я иначе, понимаешь. Я ему сказала: «Можешь быть свободным». Не уходит. «Я без тебя не смогу».

— А ты?

— Куда же я пойду?

— Слабенькая ты, как мой дружок Ваня.

— Не сердись. Куда я пойду?

— К матери. На квартиру.

— Мама будет переживать, учить: «Книжки все читаешь. Ни девка, ни баба». Там сестра с мужем, зачем мешать им? Хочу проснуться с тобой…

Дмитрий промолчал, и чем дольше была пауза, тем требовательнее Лиля на него глядела.

— Приезжай ко мне в гости.

— Я же говорю, я к тебе привыкну, и что я тогда буду делать? Захочу не уезжать. Захочу много-много раз смотреть на Большую Медведицу, — плаксивым девичьим голоском растягивала она слова. — И еще…

«Говорила же она и е м у так когда-то? — подумал Дмитрий. — Конечно, коне-ечно же».

— Такая пустота… Как у тебя?

— На одной точке.

— Я видела Ваню, он сказал, что они там… — взмахнула она рукой…

— Ваня мальчик, своего мнения не имеет.

— Но он хорошо к тебе относится.

— Ко мне многие хорошо относятся. И что?

— Не злись, — погладила она ладонью его плечо. — Ваня хороший, глазки у него лермонтовские, он мальчик, ты прав… но какой ты стал суро-о-овый, ничего тебе не скажи.

— Он пить начал.

— Старается вытянуться на носках. Ему хочется казаться взрослее.

— Ну да: казаться, а не быть. Казаться — значит преуспевать, а быть самим собой — терпеть поражение.

— Вот я сама собой, и мне плохо, — развела она руки с улыбкой.

— Ты же барышня у нас, — улыбнулся и Дмитрий. — Тебе бы на диванчике книжки читать, слушать, не звякнул ли вдали колокольчик, обдувать лицо веером на симфонических концертах… Ага? А ты днями охраняешь квартиру и пугаешься своего актера.

— Актер… Вот именно, актер. Какие они актеры, господи… Хотя он-то как раз может. Ему бы жениться на официантке.

— Не всякая, видно, официантка согласится кормить актера.

— Не волнуйся: подкармливают. На определенных условиях. О, я не могу сидеть в ресторанах, мне неприятно брать из их рук пищу, вино. Туда, по-моему, поступают люди, для которых все на свете продается.

— В других местах продаются еще охотней, все зависит от человека.

— Ему везде хорошо. Лишь бы шляться. Тараторить. Если бы ты знал, какое это чудовище! Я его ненавижу, мне противны его руки, мне все в нем противно…

Дмитрий как-то смущался, когда женщина поносила того, с кем она еще делила жизнь. Он всякий раз думал: «Ты же была довольна когда-то? Ты ему шептала слова, отдалась непринужденно, шла по улице и ни на кого не смотрела только потому, что он твой, а ты принадлежала ему». Непринужденно? Теперь-то он знал всю историю. Но все равно, все равно что-то заедало его. Он еще не трогал ее, целых полгода выслушивал, целовал-то, как бы утешая, жалея. А дома, в одиночестве, ему все-таки казалось, что он ее полюбил, и упрекал себя за чрезмерную разборчивость. Обо всем он писал Егору, и тот, по обыкновению, растекался монологами о любви, о женщине, приплетая свои школьные страдания из-за Вали Суриковой, потом из-за Лизы, Наташи и бог знает каких еще московских девочек. «Мы же идиоты, — добавлял он, — мы дурачки, все чистые глаза ищем, а они косят на других; грянет час — эти же девочки-женщины готовы локти кусать, да мы уже не те».