Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

В последние годы много твердилось по домам о совести. Астапов и был этой трагически непонятой совестью. Люди, люди! — укорял Егор, вспоминая злые брезгливые лица, когда упоминалось в разговоре имя Астапова. — Они еще хотят правды, честности, понимания. А сами? Сами же не наберутся в душе этого чувства справедливости к другим, к тем, кто без крика несет в себе святую правду. Фронда, фронда, и ничего больше. Если страсть к правде столь велика, то почему не нужен Астапов? Почему засыхает в одиночестве Ямщиков? И почему Астапова опутали серые ничтожные людишки и он перед ними в быту беспомощен как ребенок? Он одинок! — заключил Егор и испугался своего вывода. — Он ищет утешение среди неизвестных, и, может, охотник-мужик ему дороже прочих, кто к нему ездит с вопросами и фотокамерой. Хорошо, что Егор не лип к нему, не толкался в куче страждущих «приобщиться». Со стороны даже яснее все стало. Он его любил и понимал, и этого достаточно. Не надо ни о чем его спрашивать. Он сказал все давным-давно, и то было его главное слово. Чего еще? какие вопросы? заче-ем?

Возбуждение не проходило долго. В пылу он отказался сниматься в трех фильмах, упуская возможность прославиться, ну не прославиться, так по крайней мере утвердить свое имя. И его удивило, когда многие не поверили его искреннему пренебрежению к сценарию, в котором царствовали жестокость и ложь, — ну и что, мол? зато роль какая! Но его остановила совесть, хотя ссылался он на усталость. То, как хватали в руки что попадется, — лишь бы чем-то занять их, не выпасть, крутиться в колесе, — было противно. Жизнь была выше и прекрасней, и душа еще не зачерствела.

Именно в эти дни опять потянуло домой, в Кривощеково. Потом замотали заботы, приболели дети, подвернулась славная маленькая роль, он уехал и стих.

Сон об Астапове снова его расстроил.

— Сел бы ты на самолет да полетел к Димке, — сказала Наташа. — Успокоился бы.

— А отпустишь?

— Хоть сейчас!

— Нет! — сказал Егор. — Никуда я сейчас не поеду. Во-первых, съемки, на два-три дня лететь — только гусей дразнить, а во-вторых… Попозже, попозже уеду куда-то.

Он придумал уже — куда, и Наташа догадалась.

Егор пошел к окну. В проулке затерся старинный дом поэта Веневитинова. Егор тысячу раз смотрел отсюда и думал о чем угодно, только не о поэте. В студии профессор читал им наизусть стихотворение «Жизнь»; где-то оно в тетради.

— Наташ! — позвал Егор. — У нас нет сборника Веневитинова?

— Ты у меня спрашиваешь! Подойди да поищи.

— Тебе лень вспомнить?

— Нужно — найди. — Она, видать, одумалась и пришла. — Зачем тебе?

— Да так…

— Дурью маешься.

— Там у него первая строка: «Сначала жизнь пленяет нас…» А как дальше — не помню. Тетрадки мои с записями лекций не видала где?

— Вся твоя жизнь «до нашей эры» у тебя в чемоданчике.

— Остришь? подкалываешь? Всех вас опишу в мемуарах. Выведу!

— Не забудь вывести себя, ладно? Как ты встаешь и неумытый раскладываешь пасьянс. И ворчишь, как старикашка.

Егор прилег в своей комнате на кушетку. «У меня три свободных дня, Наташка отпускает, а к другу я не поеду, — сложилось в голове начало письма к Дмитрию. — Извини, друг, вот и жена говорит, что стар стал, жизнь мозги сушит!»

— Нету твоего Веневитинова! — крикнула от полок Наташа; старалась все-таки, искала.

— Ладно. А где бы достать учебник по истории для школы? Изучать буду.

— Совсем чокнулся?

— Я в Самарканде как-то наткнулся — интересно. Другими глазами читаю.

— Лечиться тебе пора. Ну кто это в твои годы станет читать учебники, для пятого — шестого класса? Там же ничего нет, кроме крестьянских восстаний!

— Да еще бы те, по которым мы учились. Оч-чень интересно.

— Малахольный. Довели тебя командировки. Фигурное катание смотришь.

— Нет, вы всегда были наглы, Наталья Георгиевна, и напоминали мне спартаковских болельщиков. Вы, пожалуйста, не указывайте мне, смотреть мне или не смотреть фигурное катание или учебник листать. Ведь я все равно из фигурного катания вынесу то, чего вы не вынесете даже из романа Грэхема Грина. Занимайтесь, матушка, своим делом.

— А у меня все в порядке. — Она стояла в дверях — руки в бока, чистенькая, милая хозяйка-жена.

— А у меня бардак. И в голове по-олный бардак.

— Так это давно всем известно. Великий человек.

— Ага.

— Тонкая натура, а жена опростилась, — дразнила она его прежними выговорами в ссорах, — ты бесконе-ечно одинок. Веневитинова читать не с кем…

— Зато Фета читал…