Руслан Тотров - Ритмы восхода

Ире было легче, чем мне, и она радовалась, когда приходили поселковые люди, чтобы посмотреть на нас — детей своего доктора, так счастливо нашедшихся — посмотреть и поздравить, но я видел лицо отца, неловкую его улыбку, и я помнил мать: пять лет — не младенческий возраст. И он знал, что я помню, и мы хранили в памяти ее живую, мы делили тайну, и мы не были виноваты в том, что мешало нам сблизиться, но и переступить разделяющую нас черту не могли. Была еще Ира, и мы общались через нее, ему было проще с ней, потому что, когда это произошло, она едва только вылупилась из пеленок, и разум еще не начал жить в ней, и теперь у нее все получалось легко и просто, и он стремился к ней, а не ко мне, ища сочувствия, понимания, признания, и он был прав.

Когда мы уезжали, Ира, постоянно терявшая свои вещи, искала что-то и в книжном шкафу и нашла фотографию в тонкой деревянной рамке.

— Смотри, мама, — сказала она мне. — Какая красивая она была…

— Можно, я поставлю на стол? — спросила она отца.

Она могла бы и не говорить «была», а остальное я понял: «Такую женщину надо помнить вечно, забыть ее нельзя, невозможно, невероятно», — вот, что хотела сказать она, и не мне, а отцу, оправдывая и признавая, и он понял, и Вера тоже. Но в одном они ошибались. Мама не была красивой, было что-то другое в ней, может быть, то, что заставляет расти траву сквозь асфальт, но увеличенное во сто крат, какое-то буйное полыхание жизни, радостное и легкое, которое не унаследовали мы: ни я, ни Ира и которое, может быть, генами сохраненное, возродится в будущих поколениях, в ком-то счастливом.

В тот вечер, когда Ефанов привез брата в больницу, Николай Павлович начал последнее свое письмо, и снова, как в первый раз, и во второй, и в третий, он долго сидел, думал, перебирал то, о чем хотелось писать, и то, о чем сказать или написать он не мог, не умел, не решался, и медленно, как бы нехотя, слова ложились в строчки, неровные и дрожащие. (А письма он теперь не отправлял, складывал в ящик стола, в бурую картонную папку, и открывал ее лишь затем, чтобы вложить новые страницы, и никогда не перечитывал старых). Устав, он лег на диван лицом к потертой спинке и впал в то блаженное состояние полудремы, когда легко, без усилий воспроизводится зрительно и осязаемо все, что думается, все желаемое. И привычно уже, без волнения, он чувствовал, как нечто инородное в себе, в жаркой тесноте груди сердце, неровное биение его, судорожность, напряженность.

Когда постучала Вера, он минут пять лежал еще молча, не то, что не слыша голос ее и стук, но не улавливая связь этого с тем другим, только что пережитым.

— Вы бросьте эту привычку, — сказала Вера, когда он открыл. — Проснулись, так отзовитесь, а то, чего только не передумаешь, пока вас добудишься.

— Что случилось? — спросил он.

— Больного привезли, — ответила она. — Пойдемте скорее.

Потом, прижавшись ухом к груди, он долго слушал сердце младшего Ефанова, а Вера стояла рядом, ожидая, и, выпрямившись, он сказал вдруг:

— По-настоящему, не я должен слушать его, а он меня, он и еще консилиум врачей.

Вера промолчала.

Вернувшись, он снова лежал на диване, думал, вспоминал, а позже, когда стихло и стали гаснуть огни в поселке, встал, прошелся по комнате, подошел к столу. «Все думаю, не показаться ли мне врачам, — прочитал он, как стон, как жалобу, — но ведь я сам врач и знаю, что жить мне год еще, полтора, не больше, и ничего с этим не поделаешь». Он сел за стол и долго сидел, подперев голову руками, потом вновь прочитал, взял ручку и медленно, аккуратно зачеркнул всю фразу, каждую строчку ее, каждую букву, и ниже зачеркнутого быстро, почти не задумываясь, написал:

«Завод, который строится у нас, в сентябре будет пущен, и шумная, деятельная орда строителей двинется дальше, в новые края. Станет тише, спокойнее, но лучше ли? Я привязался к этим людям и, кажется, они ко мне тоже».

Он вышел во двор, к сараям, открыл скрипучую фанерную дверь и в темноте, на ощупь перебрал рыболовные снасти — удочки, лески, поплавки — то, что всегда оставалось про запас, возможность сладостной, упоительной отрешенности, когда ты и река, и едва-едва брезжит на востоке; и даже прикосновение к прохладным тонким удилищам умиротворяло, успокаивало, напоминая. Он осторожно закрыл дверь, постоял немного, глядя на ярко освещенное окно, единственное в темной глыбе больницы, на силуэт Веры, читающей книгу, потом поднес руку к свету, взглянул на часы — было четверть первого.

— Вера, — позвал он. — Как Ефанов?