Василий Цаголов - Набат

— В трудное время живем…

Тасо повернул к нему голову:

— Кто знал, что будет такое?

— Спроси сейчас меня, и я тебе скажу, какое будет лето. Я по книгам не понимаю, всю жизнь только и видел, что овечьи хвосты.

Дзаге строго смотрел на больного.

— Чабан ночью с закрытыми глазами найдет нужную тропу, не заблудится в горах и в пургу. Об овцах думает, поэтому все дороги знает.

— Жизнь — не тропинка в горах, — попытался возразить Тасо, поняв намек чабана.

— Не уважал бы я тебя, не говорил, что у меня на душе.

Старик сердито засопел:

— Ты думал, что война придет к нам? — неожиданно спросил он.

Покачал головой Тасо.

— Нет.

— Хороший чабан никогда не забывает о волке. У такого отара всегда цела. А как же иначе?

Дзаге оперся на колено:

— Помню, как ты успокаивал: «Нам некого бояться, Красная Армия сильна, если враг полезет к нам, то мы дадим ему по шее, разгромим». И мы верили тебе. Одна стыдливая женщина готовилась разродиться, а сама соседкам говорила, что не ждет ребенка. Так и ты: «У нас договор с Гитлером». Если мужчина дает слово, как ему не верить! Гитлер не мужчиной оказался.

— Кого судишь? — жестко спросил Тасо. — Кого ты казнишь, спрашиваю тебя?

— На свою рану крупную соль сыплю, чтобы больней было.

Подумал Тасо, видно, наболело и у Дзаге. Да… Вести с фронта тяжелые, но не скажешь же об этом старику, А все остальное… и в партии восстановят, и с Буту разберутся, и на Барбукаева что ж обижаться.

Тасо вытянул из-под одеяла руку.

— Если у хозяина сгорит дом, он не скоро встанет на ноги. А Россия сколько раз горела?

— Боишься вину взять на себя, не хватает мужества, Тасо.

Дзаге был беспощаден:

— Гордость не позволяет голову склонить.

— Нет, не виноватым боюсь быть.

— А чего же стыдишься? Себя?

— За прошлое не стыдно. Пусть другие смогут прожить иначе, чем мы. У чабана под ногами тропка, а перед коммунистами степь, покрытая снегом, — они сами протаптывают дорогу.

Старик придвинул стул к кровати Тасо:

— Почему Гитлер лезет вперед?

— Не знаю.

— А ты спроси у тех, кто хочет тебя от груди матери оторвать, от партии.

Прикрыл Тасо глаза тяжелыми веками. Опять Барбукаев вызывает его к себе? Требует живым или мертвым явиться… Не встать мне…

Старик долго рассматривал Тасо, потом поднялся и, ничего не сказав, вышел.

Вечером, когда угомонился аул, в доме Дзаге собрались старики. Внучка сидела за столом, а перед ней — тетрадь. Она приготовилась писать.

— Если кто-нибудь думает по-другому, пусть скажет…

Хозяин дома расчесал пятерней бороду, затем продолжил:

— Нам не нужен другой бригадир! Пусть райком нас спросит, нас…

Гости оживились, заговорили.

— Мы не просили другого быть бригадиром.

— Никто из цахкомцев не выбросит Тасо из сердца.

— Мы уважаем его, верим.

Муртуз вытянул перед собой руки:

— Тасо нам брат.

Дзаге встал за спиной у Фатимы и, собравшись с мыслями, произнес взволнованным голосом:

— Мы хотим, чтобы ты написала в райком заявление. От нашего имени.

Девушка подняла на деда глаза.

— Ты знаешь, как это делать?

— Да.

— Ну, смотри… Пиши. Дзаге, Муртуз, Алихан, Дзандар, Хаджисмел просят райком… Подожди, зачеркни все. Пиши, у нас есть бригадир. Это Тасо, большевик! Сандроев Тасо — наша совесть. А кто говорит, что Джамбот достойней Тасо — пусть придет к нам в аул, покажет свое лицо, и мы поговорим с ним. Мы сказали свое слово и не отступим от него.

Склонилась Фатима над тетрадью, старательно выводя буквы.

— Богу угодно, чтобы мы были похожи на Тасо. Написала?

Подумала Фатима и после всех имен поставила свое. Затем коротко произнесла:

— Слово в слово написала.

Взял дед заявление, повертел перед глазами, вернул внучке:

— Отдашь в руки самому Барбукаеву! И не возвращайся, пока не получишь от него ответа. Иди.

— Хорошо, дада.

— Да будет счастлив твой путь! — пожелал ей Муртуз.

Прижалась внучка к деду, и он не постеснялся показать людям свою слабость.

Распахнулась дверь, на пороге появилась Дунетхан, закричала:

— Тасо!

Люди бросились во двор, на улицу. Впереди всех бежала Фатима. Плач женщин встретил ее у порога, и она поняла, что нет больше Тасо, отца Буту.

Боясь замерзнуть, Яша придумал себе занятие: стал подкапывать в своей ячейке нишу, чтобы можно было сидеть, вытянув ноги. Долбил землю, проклиная войну и немцев. После нескольких взмахов отдыхал и снова долбил. Порой хотелось швырнуть к черту лопату, лечь на дно, но он тут же гнал от себя опасную мысль и снова принимался за дело.