Василий Цаголов - Набат

Но Асланбек не услышал его, он дрожащим от волнения руками развернул треуголку: «Здравствуй, дорогой мой брат…»

Письмо было от Фатимы, он сразу узнал ее почерк.

— Матюшкин, давай я закурю, — попросил он.

— Эх, мужчины вы плюгавые. Табак надо свой иметь, а не ждать, когда подадут.

— Не говори много.

Асланбек не отрывал глаз от письма, строчки плясали, и он не мог совладать с собой.

Порывшись в санитарной сумке, Галя извлекла кисет, туго набитый махоркой:

— На, это я для раненых держу.

— Не надо тогда, — Асланбек отвернулся.

— Бери, бери, у меня еще есть… иной уже умирает, а просит табачку.

Галина рука осталась вытянутой вперед.

— Милая, прости его, не курит он, добрая ты наша.

Яша пытался улыбнуться ей, но на лице получилась жалкая гримаса:

— А потом, он невоспитанный горец.

— Сестричка, отдай мне кисет, не пропадать же добру, — попросил командир отделения.

Девушка отдернула руку, надула губы, сунула кисет в сумку, одарила Матюшкина таким взглядом, что он отступил.

— У-у… Глядите на нее, какая сердитая.

— А ты, оказывается, с характером, — с одобрением сказал старшина. — Это хорошо, молодец.

— Не для меня табачок…

Матюшкин выразительно посмотрел в сторону Яши.

Топнула ногой девушка:

— Не смейте! Как вам не стыдно!

Обхватив за плечи Галю, старшина успокоил:

— Ты что-то сегодня не такая?

Девушка заморгала, чуть не заплакала.

— Устала, сил уже никаких нет.

— Ступай в санчасть, заберись в тепло и выспись.

— Ага, а тут кто будет? В третьем взводе двое обморозились.

— Понятно. На нас не сердись, убитых хоронили.

Скосила Галя глаза на Матюшкина, тот сник, пошел к пулемету. Старшина зашептал Гале на ухо:

— Зря обидела человека.

— Я не хотела…

— Шутил он с тобой, шутка вроде бы согревает.

— Отдам кисет, — девушка полезла в сумку.

— Теперь не возьмет. Пойдем, я тебя провожу… Товарищи, до завтра, — попрощался старшина и подхватил Галю под руку.

Его окликнул Яша:

— Вы, кажется, хотели поговорить, товарищ старшина?

— Да. Было настроение.

— О чем?

— Чтобы не скисли.

— Поговорили бы, чего уходите?

— Вы и так молодцы!

Асланбек ходил взад-вперед. Его словно вырезанные губы что-то шептали.

Что с Залиной? Ни слова о ней! Фатима написала о друге его, Буту. А Залина? Ни на одно письмо не ответила. Неужели предала его? Или Джамбот так пригрозил ей? Вот вернется домой и увезет ее в город.

— Бек, — позвал Матюшкин. — Поди сюда.

Сняв с пулемета маскхалат, Матюшкин, тихо насвистывая, стал копаться в нем.

Умостился рядом с ним Асланбек, ни о чем не спрашивая, смотрел на его проворные пальцы — кажется, их и мороз не брал.

— Учись, пригодится, — посоветовал пулеметчик.

Сам генерал наградил его орденом, а кто поверит, что он герой? Не похож. Ни ростом, ни голосом, ничем.

— До войны я землю пахал… Чудно звучит: «До войны». Теперь стреляю в человека… Не совсем в человека, конечно. Ты скажи мне, что со мной случилось, курицу не мог зарезать, жалко было, а сейчас голыми руками фашиста задушу. Ясно, враг. Во, брат, что такое война… Спасибо тебе, Бек.

— Почему ты так говоришь?

— Высказался я тебе, легче стало…

С таким командиром нечего бояться. Лейтенант ему дает задание, а он выслушает, не перебьет, потом позовет Яшу, его и рассуждает вслух, сам себя поправляет…

— Ты умный человек, Матюшкин.

— Загнул, браток.

— Опять ты сказал хорошие слова.

Аул притих. Днем над горами пролетел самолет, и люди насторожились. Потом появились военные. Задержались, чтобы напиться из родника и ушли к перевалу. Что им там надо? К концу дня из района позвонили, чтобы цахкомцы выделили всех, кто в состоянии держать лопату, на ремонт дороги через перевал в сторону Грузии. Кто пройдет по ней, забытой дороге? Уже с сумерками приехал представитель военкомата. «Будем срочно создавать истребительную группу по борьбе с вражескими парашютистами и диверсантами», — сказал он.

В кармане Тасо газета… Образован Орджоникидзевский (Владикавказский) комитет обороны… Выходит, война может прийти в горы…

Едва хватило у Тасо сил раздеться, лечь в постель и натянуть на себя одеяло.

Скрипнула дверь, в комнату вошел Дзаге, молча уселся на стул у окна, отметил про себя, что Тасо совсем плох — кожа на лице стала тонкой, прозрачной.

Дунетхан внесла столик с едой, поставила у изголовья Тасо и вышла.

Как бы между прочим Дзаге проговорил: