Екатерина Михеева - Трудная любовь

«В одной целый сад», — тепло усмехнулся Андрей, представив себе этот будущий сад в бело-розовой пене, напоенный солнцем и жужжаньем пчел, деловито копошащихся в чашечках цветов.

— Как у нас на пасеке, — вслух сказал Андрей и даже почувствовал этот ни с чем не сравнимый запах весны, запах меда, цветов и солнца. И если бы ему сейчас возразили, что солнечные лучи не имеют запаха, Андрей бы стал спорить: так явственно и остро ощутил он его в этот миг.

Знакомый урчащий звук вернул Семушкина к действительности. На переднем крае заухали зенитки.

— Опять на Сталинград прут, черти… — Андрей крепко выругался и зябко поежился.

Выглянула луна. Небо чуть-чуть посветлело, и на его фоне зловеще стали выделяться темные силуэты самолетов. Их было много. Семушкин не успел сосчитать сколько. Развернувшись над станицей, самолеты один за другим пошли в пике.

Почва вздыбилась под ногами Андрея и отбросила его в окоп к пулемету. Бомбы ложились всюду, и ничего нельзя было разобрать в сплошном месиве огня и воя. Царапая руками стенки окопа, сержант с трудом поднялся на ноги. Все тело ныло от удара, слабость кружила голову.

Вдруг бомбежка так же неожиданно кончилась, как и началась. Семушкину показалось, что он оглох. Но к нему в окоп свалился его второй номер, широкоскулый узкоглазый Туткар. Отплевываясь от набившегося в рот песка, он закричал:

— Фашисты! Шибко много!

— Минометчиков прямым попаданием! — крикнул еще кто-то, пробегая мимо.

Желваки заходили на скулах Андрея, но он ничего не успел сказать — прямо на окопы в сером сумраке шли немцы. В ту же минуту где-то совсем рядом раздалась команда.

— Огонь!

Андрей рванул ворот гимнастерки, мешавший дышать, и припал к пулемету. Но Туткар удержал его за руку.

— Ближе пускать надо. — Он не отрывал зорких охотничьих глаз с той стороны оврага.

Фашисты подошли к самому полыннику на краю балки, и тогда Семушкин открыл огонь. Справа и слева захлебывались пулеметы соседних расчетов. Андрей не замечал времени, не замечал боли в висках. Он бил меткими короткими очередями в самую гущу серых тел.

Серая лавина фашистов то откатывалась, то снова лезла под огонь. И так продолжалось много, много раз.

Потом привычное ухо Андрея уловило какую-то перемену в шуме общего боя, и он тотчас понял, что слева замолчали пулеметы.

— Веди огонь! — прохрипел он Туткару, а сам кинулся к молчавшему пулемету.

На дно балки уже кубарем скатывались немцы и, как крысы, карабкались по крутому склону к саду.

— Гранаты к бою! — исступленно кричал бегущий за Андреем младший лейтенант.

Но у бруствера в окопе будто выросла фигура Федора Кузьмича. Андрею хорошо было видно его лицо, искаженное ненавистью.

— Не пущу, ироды! Не пущу! — точно одержимый, кричал старик, бросая одну за другой гранаты.

Что-то стукнуло Андрея в правое плечо. Падая, он заметил, как покачнулся садовод я медленно осел на землю.

Мимо Семушкина бежали и бежали бойцы.

— Наши, братцы! Наши! — кричали они, победно размахивая в воздухе пилотками.

Краснозвездные ИЛ-2 на бреющем полете преследовали врага и клевали его свинцом.

Сознание вернулось к Андрею, когда бой уж затихал на другой стороне балки. Андрей подполз к Федору Кузьмичу. Старик был жив и пытался на локте приподняться. Но из его простреленной шеи хлынула кровь. Судорожно ловя ртом воздух, он снова упал навзничь.

— Умираю, сынок, — прошептал Федор Кузьмич бескровными губами. — А она, может, уст… — не договорив, он дернулся несколько раз всем телом и вытянулся.

— Папаша, да как же так? Папаша! — тряс его Андрей. Потом взял садовода на руки и понес.

Всюду валялись вырванные с корнями деревья. Еще живые, изрубленные осколками, они цеплялись за его окровавленную гимнастерку искалеченными ветвями, плакали сочащейся сердцевиной, словно молили о помощи. Андрей все убыстрял и убыстрял шаги в неодолимом стремлении увидеть маленькое курчавое дерево у колодца, о котором говорил старик.

— Должна уцелеть… Обязана, — упорно твердил он сквозь стиснутые от боли зубы и бежал с мертвым телом садовода на руках.

В нескольких шагах от колодца Семушкин остановился: устало шелестя изорванными листьями, яблоня упрямо тянулась к первым лучам солнца, и на ее омытых красным восходом еще слабых ветках наливались жизнью первые золотистые плоды.

— Уцелела ведь!.. — точно не веря своим глазам, Андрей подошел еще ближе, и его запекшиеся губы задрожали: