Екатерина Михеева - Трудная любовь

— Дите пожалей, ну, ошибся я. Хочешь на колени встану!

— Не надо, бог тебе простит. Дите жалеть нечего, не твое оно, — говорит, а по щекам ползут слезы, крупные, словно град.

— Ступай к жене; если человек, живи по-семейному и мне не мешай.

Меня ее слова будто кипятком ошпарили. Иду обратно и опять считаю, высчитываю — выходит, мой мальчонка, да и сердце правду чует. И радостно мне, что сын есть, и горько, что потерял я свое счастье и заслужить не знаю как. Всю обратную дорогу раздумывал я над своим житьем-бытьем. В Багаряк возвращаться сил нет, хоть и Зинаида с Федькой оттуда уехали. Христина не примет, пока в любви моей не уверится, пока не докажу ей, что я человеком могу стать.

Приехал в райком и рассказал все по чистой совести. Они и сами хотели меня вызвать, дошел до них слух о моем распрекрасном поведении. Ну, поругали крепко, а согласились, что лучше мне пока уехать, и послали на нею зиму лес заготовлять. Валю сосны, каждая в три обхвата, а Христина с Алешкой из головы не выходят. Один раз так задумался, что чуть не придавило, да хорошо дружки вовремя заметили, оттолкнули меня от беды. Пуще прежнего затосковал я после этого, не стало мне жизни без Христины с Алешкой. Написал я тогда своей матери письмо и все заработанные деньги выслал.

Она сразу мне ответила да теплые носки с рукавицами отправила. Все простила старуха — мать ведь. Вот, бывало, дождусь, когда все в бараке заснут, достану носки с рукавицами и любуюсь ими: по работе видел, что Христя их вязала, а сам все сочиняю, что ей при встрече скажу. К весне решил домой вернуться. Вдруг в феврале приходит от матери телеграмма: «Приезжай быстрее. Христя при смерти».

Я и утра не стал ждать. Едем с одним парнем, тайга глухая кругом, темень, лошадиного хвоста не видно. Парень все по сторонам глядит, волков боится, а у меня одна мысль в голове. «Только бы не умерла без меня, хоть бы еще один раз голос ее услышать, прощенья вымолить».

Не помню, как до Огневского добрались. Вошел в избу, смотрю, мать у печи возится, Алешка около нее, а Христины нет. У меня в голове зашумело и ноги подкосились.

— Христя где?!

Старуха слезы вытирает, а глаза у самой счастливые, так и светятся.

— В больнице, полегчало ей. Не велела она тебе писать, да больно уж плоха была, — говорит, а сама подталкивает ко мне Алешку, который за ее юбку спрятался: — Иди, не бойся, это тятя твой.

Вспомнил я тут про гостинцы, что с самой осени припасал мальчонке, достал их. Осмелел парнишка, подошел и все лепечет:

— Тятя, тятя.

Уж так мне было стыдно перед ним, хоть сквозь землю провалиться. Обнял я его и счастью своему не верю, а мать все рассказывает, что и как случилось.

Вскорости после нового года простудилась Христина и заболела. Дня три на ногах все держалась, а потом свалилась. Вызвали из Багаряка фельдшера. Приехал, посмотрел:

— Простудилась, пройдет.

Лекарства оставил и уехал. А ночью стала Христина задыхаться. На другой день ее чуть живую до больницы довезли, признали крупозное воспаление легких.

Обогрелся я малость и в больницу пошел. Надели там на меня халат и в палату пустили. Смотрю, лежит на койке вроде бы Христя, вроде бы нет. Худая, бледная, одни глаза на лице остались. А мне такой красавицей показалась. Жизни своей постылой не жалко, лишь бы она поправилась. Увидела она меня и улыбнулась, а глаза печальные-печальные.

— Спасибо, Тиша, что приехал. Не уберегли мы любовь нашу.

Бросился я к ней.

— Христинька, кровинушка моя! — упал головой на кровать и реву, как баба, а она гладит волосы мои.

— Седеть ты рано стал, Тиша. Береги мать с Алешкой, если со мной что случится. Иди, устала я, — и опять ей плохо сделалось, от волнения, видно.

Упросил я доктора, оставили меня при больнице санитаром, пока жена не выздоровела. Приехали мы с ней в Огневское, когда уже снег таять начал. С той весны и живем здесь. Я за нее лесником стал работать, а через год и меньшой, Колька, родился.

Вот, Петрович, сколько я делов наделал, прежде чем уразумел, что такое любовь и как ее беречь надо.

Помню, уж в сорок третьем году в госпитале лежим вот все такие, как я, безногие да безрукие. Тоскливо сделается, как о доме говорить начнем. Сомнение всех берет: примет жена или нет? А у меня даже и мысли такой не было — знал, примет меня Христя, каким бы ни пришел, не бросит в беде. На меня вот многие удивлялись. Безногий, мол, а характер веселый. А я потому и веселый, что мы с ней одними глазами жизнь видим, одним сердцем чувствуем. Вот так-то, — мягко, душевно закончил Тихон Саввич и замолчал, задумчиво посасывая потухшую цигарку.