Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

— Ну а потом? — заторопила Насипу Каримовну Сайдана, воспринимавшая рассказ как волшебную, захватывающую сказку.

И женщина добродушно потрепала ее по щеке и скорбно вздохнула:

— Потом? Потом, детка, война, одиночество, тяжелая работа… Джандарбека проводила с первым призывом, взяла на себя и его классы… До обеда — с учениками, потом — в поле. Мне, горожанке-белоручке, труднее всех приходилось: и плуг, и серп видела впервые… Ничего, притерпелась. Не давали унывать письма Джандарбека, его фронтовые треугольнички: «Моя Насипа, моя нозик [8] Нозик — нежность. …» — Она закрыла глаза и блаженно покачала головой, а губы, казалось, продолжали шептать: «Нозик, нозик…» — Вся надежда у нас, солдаток, была на победу… Победы дождались, слава аллаху, а Джандарбека своего не дождалась… «Черную бумагу», как у нас называли похоронки, получила после праздничного салюта: «Старший лейтенант Джандарбек Темирбаев пал смертью храбрых в тяжелых боях при штурме рейхстага…»

Гости подавленно молчали, как будто эта давняя «черная бумага» получена Насипой Каримовной только что, и им вгорячах не найти нужных, утишающих сердечную рану слов… Маматай и Бабюшай сидели с опущенными глазами, а Сайдана — с удивленно приоткрытыми, по-детски пухлыми губами: первый раз в своей жизни она услышала «сказку» с горьким концом…

Наконец Маматай осмелился перевести разговор в другое, более спокойное, как думалось ему, русло, ведь он знал, как любят женщины говорить о детях, и, подняв глаза на портрет мальчугана, сказал:

— Какой прекрасный портрет, Насипа Каримовна! Готов биться об заклад, что ребенок этот никогда не огорчал родителей!

Но что это? Темирбаева вдруг стала белее полотна, губы нервно задрожали, а в глазах появилась тоскливая мольба, мол, не надо об этом… И она, делая неимоверное усилие над собой, сказала:

— Сын… Наш с Джандарбеком единственный сыночек… В безрадостное время появился он на свет, и назвала я его веселым именем Джайдарбек [9] Джайдары — веселый. … Счастливый Джандарбек писал с фронта, благодарил, наказывал беречься и беречь сына… А уж я ли над ним не дрожала!.. В теплой пазухе, у самого сердца вынянчила… И надо же случиться такому: на минутку выскочила к почтальону, а сыночек играл с автомобильчиком, катал его за нитку, попятился и опрокинул на себя кастрюлю с кипятком!.. Жить я после этого не хотела… Люди спасли, не дали наложить на себя руки… Но с детьми я уже работать не смогла: в каждом детском личике мерещились мне черты моего Джайдарбека… Это было почти помешательство… Бросив все, уехала из тех мест, где каждый камень напоминал о погибших муже и сыне, в город, поступила на комбинат… А на людях и одинокое сердце — не сиротское…

Насипа Каримовна еще долго и пристально всматривалась в дорогие лица на фотографиях, и руки у нее слегка вздрагивали, как птицы, готовые в любую минуту взлететь навстречу не умершей надежде, чуду, никогда не покидающих сердце человеческое, пока оно живет и любит…

— Долго я считала себя несчастной, обижалась на судьбу, — Насипа Каримовна доверчиво и просветленно перевела взгляд на Маматая, Бабюшай и Сайдану, — а теперь думаю иначе… Было и у меня, хоть короткое, но настоящее счастье… большая любовь… материнство… И теперь оно со мной — только спокойное, несебялюбивое… И достоинства своего человеческого никогда не роняла, и от работы не бегала… И эти вот руки, — Насипа Каримовна близоруко, к самым глазам поднесла натруженные ладони (ее золоченые, «учительские» очки давно лежали на тумбочке у кровати), — рабочие, а значит, нужные людям, стране нашей…

В комнате долго молчали, каждый в себе и по-своему переживали услышанное. Первой подала голос Бабюшай. Ей было непонятно, почему Насипа Каримовна ничего не рассказала о своей дочке Чинаре… Но Насипа Каримовна сделала вид, что не расслышала вопроса Бабюшай (а может, так оно и было), а переспросить девушка не решилась, только гадала про себя, почему Чинара — Темирбаева, если вдруг у Насипы Каримовны был второй муж?..

Что греха таить! До сегодняшнего дня и Маматаю, и той же Бабюшай, а может, даже этому несмышленышу Сайдане, только-только постигающей житейские азы, Темирбаева казалась суховатой, настырной, вечно в своих щегольских очках, она наставительно, безапелляционно вмешивалась во все комбинатские конфликты, защищала, поучала, призывала к ответственности… Ее и после смены можно было застать в цеху или парткоме. Темирбаева добивалась порядка и усиления воспитательных мер в комбинатском общежитии, спешила в роддом с гостинцами и поздравлениями…