Юлиу Эдлис - Опровержение

Пробегаю мимо Дома культуры, успела увидеть, как сама себе подмигиваю с фото на газетной витрине, а ведь за Алькиной бедой я про свою начисто забыла! И только мелькнуло в голове, как пожарная лампочка красная мигающая: опровержение! опровержение! опровержение! — и уже совсем до первого производственного корпуса добежала, как навстречу мне с той же газетой проклятой в руке и с улыбочкой своей полунасмешливой во все лицо — Гошка; конечно же, кому еще мне на пути в самой неподходящей ситуации попадаться!

— Семен! — кричит еще издали и газетой над головой размахивает. — Тоня!

А я — ноль внимания, несусь мимо на третьей космической скорости.

Только настырнее его человека нет во всем мире, припустился следом на своих ходулях семимильных, я — пять шагов, он — один.

— Ты куда? Ты газету сегодняшнюю видела?..

Я молчу, сдерживаюсь. Только наперед знаю: надолго моей железной выдержки не хватит.

— Да ты хоть прочитала статью-то? Куда ты бежишь?

Тут она и лопнула, моя выдержка.

— Уйди! — кричу и еще кулаком размахиваю перед его носом. — Все ты! Кто тебя просил? Кто дал право?! Уйди, я за себя не ручаюсь!..

Он даже опешил, даже шаг назад сделал, а я наступаю на него, машу кулаком, хоть мне ему и до груди не дотянуться, такой он длинный и нескладный, жердь полосатая!

— У-у!.. Ненавижу! — кричу ему снизу вверх, задрав голову. — И не смей больше ко мне подходить! Я тебя не знаю, ты меня не знаешь! Еще раз подкатишься — пеняй на себя! — И уже вслух его обругала от всего сердца: — Верста коломенская!

Изловчилась, прыгнула вверх, схватила газету, которую он держал над головой, и — бегом, бегом от него к административному.

А он, чувствую спиной, стоит окаменело и смотрит мне вслед, ничего не соображая. И вдруг мне его даже стало жалко, хоть он вполне свое заслужил!

Но эти мысли я продумать до конца не успела, взлетая одним духом на третий этаж, в директорскую приемную, а там очередища дожидается, по стульям вдоль всех стенок товарищи сидят и молчат.

Я — прямо к двери кабинета, берусь за ручку, но тут наперерез мне бросается секретарша, Валя Цветкова — я уже упоминала про нее, — Алькина соседка по койке, наманикюренная вся и в мини-юбке в обтяжку, а ведь, что характерно, из ткачих вышла из обыкновенных, как все наши девочки, — Валька мне наперерез кидается, расставленными руками дверь защищает.

— Приема нет! — говорит своим служебным голосом. — Запишитесь на понедельник.

— Валька! — говорю. — Валька, это же я!

— По какому вопросу? — спрашивает она по привычке, как автомат, что на вокзале справки дает, но потом все-таки узнала меня, и глаза у нее ожили, потеряли официальную строгость. — А, Семен… Тебе чего?

— Я к Макарычу, — говорю и киваю на дверь. — Мне позарез нужно!

— А что? — спрашивает она с любопытством. — Видишь, очередь какая!

И тут я на секретность перехожу, шепчемся с ней, сойдясь лбами:

— У Альки ребенок!

— У Альки! — И глаза у нее до невообразимости на лоб полезли. — У моей Альки?! — И скороговоркой, прямо как на пишущей машинке своей отстукала: — Чей? Когда? Откуда ты знаешь? От кого? Ты видела?

— Покрыто мраком, — говорю. — Садик нужен. Немедленно. Один Макарыч может.

— Шум будет… — шепчет в неуверенности Валентина, оглядываясь на очередь, но потом решается: — Ладно, иди, только сначала покричи на меня понахальнее. — И сама опять на официальность перешла: — Я вам говорю, товарищ, приема нет. Ждите до понедельника.

И я тоже голос меняю на визгливый:

— А мне срочно, может быть! У меня время не казенное! Кому делать нечего, пусть дожидается, а я от станка! — И дверь на себя, влетаю в кабинет.

И уже из-за двери слышу, как очередь загудела с возмущением, а Валентина ее к порядку призывает:

— Спокойно, товарищи! Соблюдайте тишину!..

А в кабинете, огромном до необъятности, кремовые, нашего производства, шелковые шторы приспущенные создают уют и прохладу, и табаком «Золотое руно» сладко пахнет: Иван Макарович, наш директор, трубку курит и, когда по цехам проходит, еще долго вслед ему медовым дымком попахивает.

— В чем дело, товарищ? — говорит он от дальнего стола, а на столе перед ним рука протезная в черной перчатке лежит — руку ему миной на фронте оторвало. — В чем дело?

А я вдруг всю свою смелость разом, строго говоря, потеряла.

— Долго молчать будем? — говорит директор с нетерпеливостью. — И покороче, у меня дела. — А что света яркого не переносит — опять же после фронта: контузия.