Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

Дорога протискивается между курчавыми взлобками, выгибает­ся, ползет вверх, и скоро нам открывается обширный загон с овца­ми, маленькая хижина, а перед ней неяркий покамест костер. На­встречу нам с лаем бросаются собаки, но голоса пастухов успокаи­вают их.

В сопровождении лохматых, возбужденных собак мы подходим к костру. Библейская группа: ослица, пастух, босой рыбак, да и я хороша — в юбке до пят, волосы по плечам...

Тянет дымком, пахнет жареным барашком. Двое мужчин, си­дящих у огня, встают. Рослые, статные, с первого взгляда они кажут­ся едва ли не ровесниками,— на самом деле это дедушка и внук. Илья и Илико. Илико— гибкий стремительный юноша с лицом красивым и смелым, с застенчивой улыбкой и мальчишески стройной шеей в распахнутом вороте рубахи. В его щеках и скулах еще сохранилось что-то детское, что сразу располагает меня к нему. А старик... Какой же он старик? Перед нами стоит полный сил атлет: длинные ноги, узкие бедра, литые плечи. Если б не совершенно седая голова, его можно было бы принять за тридцатилетнего тренированного регби­ста. Несоответствие столь разительно, что поначалу я недоверчиво присматриваюсь к нему. В его обветренном, изборожденном морщи­нами лице нет дряхлости, но глаза смотрят с тем спокойствием и прямотой, на какую способны только глаза старцев, умудренных долгой жизнью. Такое лицо скупо на выражения.

Как только с церемонией поклонов и рукопожатий покончено, нас сажают к огню, не забыв предложить мне кожаное седло.

— Может быть, тебе низко? Старик говорит, что у них есть чурки.

— Мне очень удобно.

Расторопный Илико снимает с нашей ослицы груз и седло и при­вязывает ее возле загона. Собаки окружают ослика и неуклюже за­игрывают с ним. Их крупные глуповатые морды выражают умиление и интерес. В точности такой, какой выразила я, когда в первый раз увидела это очаровательное создание с выпачканным сметаной хра­пом.

Илико приносит воду в кувшине и подает вафельное полотенце, удивившее меня белизной. Поодаль Джано с Дурмишханом потрошат форель. Затем из хижины приносят две глиняные сковородки. На од­ной из них Дурмишхан раскладывает рыбу, другой прикрывает свер­ху; это сооружение зарывают в угли, наливающиеся жаром при каж­дом порыве ветра. Джано достает из корзины большой бурдюк.

При виде бурдюка с вином мне делается не по себе. Своего рода фобия: когда знакомые зовут нас с Игорем в гости, я умоляю их не ставить на стол ничего спиртного.

В сгустившихся сумерках приступаем к ужину. Душистый шаш­лык, форель, запеченная в глиняных сковородках, овечий сыр и лег­кое, чуть отдающее смолой вино из бурдюка. Вместо тарелок перед нами лежат крупные листья инжира, вместо бокалов грубо обрабо­танные бычьи рога.

Мужчины пьют, немногословно переговариваясь и обмениваясь тостами. Джано переводит мне обрывки разговоров. Иногда Дурмшнхан наклоняется ко мне и на своем немыслимом русском говорит что- то. Поначалу каждая его фраза для меня ребус, загадка, но постепенно я подбираю к ней ключ.

— Что за странное у вас имя — Дурмишхан? Вы, наверное, хан Дурмиш?

— Нэт! — горячится он и опаляет меня возмущенным взором.— Нэт! Я Дурмишхан! Дурмишхан я! А ты?

Он скалит в улыбке крупные желтые зубы и окидывает меня тем взглядом, который заставил меня насторожиться при нашей пер­вой встрече. В общении Дурмишхан производит впечатление нервно­го, легко возбудимого человека. Чем азартней он говорит, тем замет­ней его красный задыхающийся рот скашивает вправо, чуть ли не на щеку. Старик Илья изредка одергивает его негромко оброненным словом. Тогда Дурмишхан виновато косится на меня и умолкает, пре­рывисто дыша.

Илико, стоя на коленях у костра, поворачивает нанизанные на прутик кусочки мяса. Прутик лежит поперек двух рогатин, воткну­тых в землю. Жар костра неравномерно опаляет его, и от Илико тре буется умение и расторопность.

Ночь, сгущаясь, отнимает у нас сперва далекие горы, а потом и ближние горы, и ивовую пойму речушки, и заросли терновника — отнимает все, оставляя только зыбкое, отвоеванное костром простран­ство. В его свете розовым перламутром поблескивает растянутая на доске баранья шкура.

Ветер приносит грибное дыхание леса, теребит пламя костра, за­гибает края инжировых листьев. В него, как во влажную салфетку, завернуто воспоминание о дожде.

Бурдюк возле Джано уморительно похож на пригревшегося у огня пузатого карлика.

— Ты не жалеешь, что пришла сюда?