Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

Старик врач, похожий на губернатора забытой богом колонии, заглянул в мою курортную карту, сцепил на столе пальцы и, с осто­рожной доброжелательностью глядя на меня, пожевал губами. «При­знаюсь, мне не очень нравится ваша кровь и ваше сердечко. Сове­тую не злоупотреблять солнечными ваннами. У нас очень горячее солнце». Очень горячее солнце. На то оно и солнце!.. Я не слуша­лась ничьих советов и часами пропадала на пляже. Мои усталость и боль без следа растворялись в антисептическом соленом просторе. Не знаю, сколько дней продолжалось мое исцеление морем и солн­цем. Чем-то оно походило на пылкий роман, до неузнаваемости пре­ображающий женщину.

О-о, какое сравнение! Татьяна Махотина, вы ли это? Еще неде­лю назад оно не могло прийти вам в голову.

Порой я смутно беспокоилась: неужели так и будет? Безмятеж­но, солнечно, солено... Моя умная, проницательная мама не случайно говорила: «Ты, доча, вся без пяти минут — без пяти минут красави­ца, без пяти минут талантливая, без пяти минут везучая...» Напро­рочила, бедная. Я и к ней опоздала. На пять минут... Если б судьба вдруг сказала: «Я могу вернуть тебе недоданное, только скажи, на что ты его употребишь: на талант, красоту, личное счастье или на последнюю встречу с мамой?» — я выбрала бы маму. Бог с ним, с талантом! Не женская это ноша.

Я люблю свою работу, привыкла к ней. Я не честолюбива. Муд­рецы давно предупредили: «Составлять много книг — конца не будет, и много читать утомительно для тела». Надолго ли меня хватит с моей повышенной утомляемостью и бессонницей...

...Жара стояла градусов под сорок, и мне совсем не хотелось на рынок в Новую Гагру, но соседи по столу настаивали: «Пока мы на юге, надо потреблять как можно больше витаминов».

О н подошел к нашему столу гобходя стоявшие на пути стулья, и вежливо улыбнулся мне. «Если я правильно расслышал, вы соби­раетесь на рынок». Взгляд внимательный, открытый, чуточку зонди­рующий. «Вы правильно расслышали,— с вызовом обернулись на го­лос наши мужчины.— Ну и что?» О н обескуражил их ответом — протянул связку ключей и сказал: «Можете воспользоваться моей машиной. Она стоит перед котельной, у главною корпуса». Зеленые шторы рассеивали солнечный свет, пропеллеры под потолком пере­мешивали горячий воздух. Не столовая, а аквариум. Может быть, в таком освещении не было заметно, как я покраснела. Вполне безобид­ное предложение. От любого другого я приняла бы его спокойно, но этот... О н сидел наискосок от нас у двери, ведущей на увитый гли­циниями балкон. Столы перед дверью считались «привилегированны­ми», диетсестра сажала туда избранных: когда духота в столовой Де­лалась невыносимой, избранные могли приоткрыть дверь и глотнуть свежего воздуха. Не то чтобы о н здоровался со мной, но за то вре­мя, что мы проводили в столовой, наши взгляды по нескольку раз встречались, нет — соприкасались. У него был странный взгляд — я ощущала его как прикосновение.

Всю дорогу — на рынок и обратно — он ни разу не взглянул на меня. Точно забыл о моем существовании. А розы — дивной красоты букет — скромно передал через кого-то из наших: «Вашей спутнице, если позволите...» В этой скромности мне почудилось что-то преуве­личенное, какая-то затаенная насмешка...

Чужой, внушающий почтение запах бурки возвращает меня на­зад. Я лежу в середине долины. Кругом горы, а над ними небесный свод с редкими облаками. Где-то пасутся овцы. Это, наверное, неда­леко, и пастух в такой же точно бурке стоит посреди стада с ягнен­ком на руках. Я видела это, наверное, в кино... Издали доносится блеянье овцы, лай собаки. Потом подают голос лягушки, словно сердито окликают друг друга: «Ну, как, как, как?.. Да ничего, ничего...»

Раскрываю глаза и вижу, освещение долины переменилось: небо померкло, горы добавили в зелень сини и красноты. Ручей тихо стру­ится, желтовато-зеленая вода лоснится и поблескивает в сумерках и отражает деревья и облака. Возле ослицы в глубокой задумчивости стоит ослик.

Мир сделался прекрасным и прощально-грустным, и сердце мое сжалось...

...Промозглый дождливый день, когда полдень кажется вечером. Я рано освободилась на работе и поехала к матери. На сердце было как-то тяжело, сыро. Болело под мышкой, ныли виски. О, какой гнусный был день! Тянуло в тепло. Попить чаю с маминым вареньем, поплакаться, повздыхать, пожаловаться на хвори и непогоду, посмот­реть что-нибудь по телевизору, только не везти домой к Игорю свое проклятое настроение. В переполненном троллейбусе пахло отсырев­шей одеждой, извлеченными из шкафов зимними вещами. Начинался октябрь, но уже дважды выпадал и таял снег. А в тот день сыпал колючий дождь. Я проталкивалась к выходу, то извиняясь, то огры­заясь, потому что сумка застревала между сбившимися пассажирами. В это время из Скатертного переулка с воем вывернулась машина «скорой помощи» и, мигая лиловым фонарем на крыше, понеслась по улице Герцена. Лиловые вспышки в серой мгле и душераздирающий вой. Не раскрывая зонта, я прошла переулком, вошла в подъезд, где всегда кисло и неопрятно пахло. Лифт, дрожа и подрагивая, пополз вверх». С каждым этажом он дрожал сильнее — такая у него была особенность, я всегда боялась, что он оборвется. Наша квартира ока­залась не заперта. Я удивилась, пробежала по темному коридору (со­седи экономили электричество) и трлкнула нашу дверь. Комната была пуста. В ней было холодно, стоял какой-то незнакомый запах — запах беды. Я постучалась в ванную, там гудела газовая горелка и шумела вода, и мужской голос пропел в ответ: «Приди, приди, я твой супруг... Сейчас, Ириша!» Я бросилась на кухню. «Мама!» На мой голос захло­пали двери, появились соседи. «Ох, Танечка, деточка. Голубушка, бедняжка. Мы тебе на работу звонили-звонили, звонили-звонили, а у вас все занято да занято. Как же это ваше начальство волю дает столь без надобности распинаться?» — «Где мама?» — спросила я. «Увезли, Танечка, увезли, деточка, мамку твою. Только ты не пужайся. Дохтора хорошие были — мужчина бородатый, в очках, стро­гий такой, нас, всех соседей, вон повыгнал...» — «Где мама?» — схва­тила я за руки Елизавету Ильиничну, единственную из соседей, с ко­торой мать сохранила добрые отношения. «Пять минут, как «скорая» ее увезла».— «Куда?» — «Кажется, в Склифософского...» Как я домча­лась до Колхозной, как нашла справочную в больнице — внизу, в по­луподвале между колоннами,— ничего не помню. Мне долго не да­вали никакого ответа: не знаем, не зарегистрирована, пока никаких данных. «Опоздала! Опоздала, опоздала! — твердила я.— На пять ми­нут опоздала». Какие-то люди со свертками и без свертков ждали кого-то, торопливо и испуганно кидались кому-то навстречу. Двое мужчин в немыслимых больничных пижамах, шаркая шлепанцами, спустились по лестнице и куда-то исчезли. Седая санитарка тверди­ла: «Соки нельзя! Соки оставьте детям. Только «боржоми». И тут появился он — небольшого роста, с бородкой и в очках. Сперва за­глянул в окошко справочной, потом обернулся ко мне. Я все поняла. Хотела пойти ему навстречу, но не смогла. Он предлагал отвезти меня домой, еще что-то предлагал. Я на все качала головой. Потом я шла двором под арку. Навстречу из-под арки полз рев Садового кольца. Противоестественный, возмутительный, страшный рев. Он поглотил меня, как поток поглощает упавшую в него песчинку, на­валился плотной, невидящей, свирепо-равнодушной массой и пота­щил. Я повернулась, чтобы убежать назад в подворотню, в тишину больничного двора. Приступ головокружения качнул меня. Руки по­холодели, и тошнота поползла к горлу. Перед глазами мелькали ка­кие-то особенно отчетливые и яркие лица. Такие яркие, что зрачки заболели, Едва не падая, я отошла в сторону, чтобы не толкали, не ругали. Отошла и забилась между стеной дома и каким-то киоском. Господи! Никогда мне не было так худо, так страшно, так одиноко и безнадежно...