Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

— Твой дедушка?

Илико кивает.

— А это папа? — перевожу взгляд на Дурмишхана.

Илико оглядывается на меня, смеется и качает головой.

Тем временем Дурмишхан пересаживается поближе к Джано, хлопает его по колену и, просительно скуксившись, протягивает пус­той рог — рог он выбрал самый уемистый.

— За дорогих гостей! — Он быстро-быстро говорит по-грузински, в его глазах блестят бесенята.

Все, даже Илико, чокаются с нами и пьют за наше здоровье.

Мне хочется сказать в ответ какие-то особенные слова, но я пу­таюсь, сбиваюсь, обнимаю сидящего рядом Илико и целую. Старик кидает на меня взгляд из-под бровей, и в этом взгляде мне чудится свет улыбки.

Какие люди! Они знают, что неприкаянных и бездомных надо позвать к костру, накормить и обогреть. А если гости не рассказы­вают о себе, их не надо расспрашивать. Ни один из троих не полю­бопытствовал, кто мы, что нас связывает и каким ветром занесло в горы.

Давно, с детских лет душа не знала такой защищенности и по­коя. С тех самых пор, когда мама купала меня в ванной, из эконо­мии выключив свет; заботливо, со сдержанным негодованием гудела газовая горелка, плескалась вода, намыленная губка ластилась к ло­паткам и ребрам, а внутри горелки стояло жесткое пламя, и его сия­ние через отверстия и щели освещало ванную с развешанными по стенам лоханями...

Я отвыкла, я давно забыла это блаженство защищенности, тихую детскую радость. Как странно, что оно вернулось сейчас — ночью, в горах, рядом с незнакомыми мужчинами.

Дурмишхан приваливается сбоку к Джано и вдруг, сложив руки рупором, очень похоже кричит по-ослиному. Задремавшая у загона ослица, встрепенувшись, откликается. Дурмишхан смеется и подми­гивает мне.

— Думает, муж с командировки пришел...

Джано кладет руку ему на плечо. Дурмишхан затихает, вытяги­вается, успокаивается. Лицо безмятежное, только между бровей и в углах рта горькие складки.

Смотрю на Джано, он расспрашивает о чем-то старого Илью, рука его на Плече Дурмишхана. Удивительный человек — свой в лю­бой компании! И с пузатыми ветеринарами, чествовавшими нас в од­ном из ресторанов, и с, шумными эксцентричными киношниками на пицундском пляже, и с главврачом санатория, и с этими пастухами. Что это: многогранность натуры или всеядность? Образ жизни...

Костер алеет в ночи. Отбрасывает блики на мохнатых собак, на ослицу, привязанную у загона, на смутно белеющих в загоне овец. Я не отрываю глаз от пылающих углей. Слушаю непонятную гортан­ную речь.

Будь в этой ночи хоть что-то сомнительное, разве ее освещал бы такой чистоты костер, разве окружало бы нас такое безмолвие!..

Джано, перехватив мой взгляд, говорит что-то Илье. Потом вста­ет, силком поднимает обмякшего Дурмишхана.

— Ты куда, Джано?

— Пора позаботиться о ночлеге,— отвечает он.

Вдвоем направляются к хижине, темнеющей неподалеку. Илико вскакивает с резвостью вспугнутого оленя и бежит вдогонку.

Остаемся у костра со старшим Ильей. Украдкой поглядываю на сильные ноги горца, обутые в кеды, на натруженные ладони, спокой­но лежащие на коленях, на заросшее двухнедельной щетиной лицо с глубоким рельефом морщин. Опять меня сковывает смущение и стыд. Но почему? Почему мне хочется оправдаться перед этим чело­веком...

— Дядя Илья,— голос сел. От волнения или от холода. Таким голосом когда-то на экзаменах отвечала.

Скашивает взгляд от пламени. Смотрит спокойно, дружелюбно, строго.

Я опять опускаю голову под его взглядом и улыбаюсь вымучен­ной улыбкой. Лучше бы уж молчала!..

Возвращаются Джано с Дурмишханом. Дурмишхан сразу тянется к мундштуку, вделанному в лапку козьего меха, цедит вино в рог и дотрагивается до моего плеча:

— Дурмишхан знает много тостов. Сегодня все забыл. Сегодня все за тебя! Мотоцикл тарахтел — пять дней не выветрился. Ты уедешь — пять лет твоя красота здесь будет.

Его пылкое признание действует, как'лекарство. Кошусь на ста­рика: понял ли?

Джано протягивает мне руку.

— Ты сегодня устала, пойди отдохни.

— А если я не хочу?

— Надо.

Встаю и с непонятным самолюбивым удовольствием отмечаю, что старик Илья тут же поднимается с земли.

— У них распорядок построже, чем в санатории,— замечаю я.

— Как в строгом монастыре,— подхватывает Джано и глазами указывает на Илью.— Настоятель.

— Неужели даже ты ему подчиняешься?

— Возьми фонарь,— Джано пропускает мимо ушей мой провока­ционный вопрос.— В хижине на нарах лежит твоя бурка. Если будет холодно, в ногах про запас вторая.